- Что старое поминать, дорогой Иван Петрович, - примирительно сказал Вороиихин, - сами говорили, сейчас Суворов опять вознесен будет. Опять понадобится России.

- И как бы мог не понадобиться, ежели он первейший полководец и первейший по качеству человек? - с гордостью и чувством закончил Дронин и, вдруг глянув на стенные часы, смешался. - Ах, батюшки, у меня ж свидание важное по поручению фельдмаршала. А я столь задержался...

- Из-за него же и задержались, - улыбнулся Во-ронихин. - Это простительно; будь я помоложе, после

вашей блистательной ему аттестации непременно просился б к нему волонтером.

- На своем месте и вы, Андрей Никифоровйч, первейший хозяин, что ни построите - гляди, на мраморной доске надлежит написать золотыми буквами, потомкам на память.

Крепкий, подвижной как ртуть, Дронин попрощался с Митёй и Воронихиным рукопожатием сильной руки, словно передавая свое здоровье и свежесть чувств. Он позвал их обоих зайти к нему как-нибудь на днях посмотреть какой-то необычайной масти жеребца, интересного для живописной картины, и ушел быстрым военным шагом.

- Понравился тебе, Митя, мой земляк?

- Очень понравился, - улыбнулся Митя, - хандру он снимает. Повеселело, словно с ним вместе лесной воздух ворвался.

- А ты обратил внимание, Митя, на главную часть его рассказа, что таковым он совсем раньше не был, напротив того, аттестовал он себя погибавшим от разбития личной судьбы. Ведь это не кто иной, как Суворов его воскресил...

- Не пойму, куда вы клоните, Андрей Никифоровйч, - насторожился Митя, - ведь не в волонтеры же мне проситься к Суворову?

- Почему бы и нет, - сказал Воронихин своим приятным, слегка наставительным голосом, - если пребывание в его войсках превращает недоросля, разбитого жизнью, в отлично свинченного, нужного человека, каким оказался Иван Петрович Дронин. Еще сходим к нему, присмотрись. А то порекомендую тебя как подходящего художника, им в походах весьма будешь кстати. А случится опасное дело - от него не откажешься, - ты ведь, знаю, не трус. За время же твоего отсутствия, надеюсь, Маше добудем свободу, ко всеобщей радости. Ты можешь верлуться прославленным, с новым совсем положением. Чем судьба не шутит? - Воронихин взял Митю за руку. Подумай-ка.

- А ежели буду убит, либо хуже того - изуродован?

- Я с судьбой не привык торговаться, - суховато отозвался Воронихин, по мне всего лучше тут щи словица: "Либо паи, либо пропал",

- Андрей Никифорович, простите, ежели дерзок покажется мой вопрос: я слышал, задача масонского ордена - создание высшей породы людей, лучших, чем обычные люди... Но как, в таком случае, члены подобного ордена терпеть могут рабство? Прошу вас, скажите, многие ли отпустили на волю своих крепостных?

Воронихин нахмурился. Митя попал в больное его место.

- Один Гамалея отпустил, - сказал он угрюмо, - один из всех нас он роздал свое имущество отпущенным на волю всем крепостным и остался гол как сокол. Последователей не нашлось.

- Но сейчас, Андрей Никифорович, во что сейчас вы верите?

- Только в лучшие будущие времена, - ответил со всей серьезностью Воропихин. - Не скоро, но таковые настанут. А сейчас вашему поколению надлежит самих себя создавать, людьми делаться такими, которые достойны будут принять новую, лучшую жизнь. И еще раз, Митя, совет: с твоей разбитостью, оставшись здесь, ты никуда не выберешься. Судьба предлагает тебе нежданную помощь - великий и доблестный пример человека, у которого слова не расходятся с делом. Воспользуйся не колеблясь.

Митя благодарно взглянул на Воронихина.

- Вы - как отец мне, Андрей Никифорович.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Денщик Прохор, вдруг отрезвевший после обеденной выпивки при виде лихой фельдъегерской тройки, свернувшей к дому Суворова, ворвался к нему в комнату и испуганно прошептал:

- Фельдъегерь жалует...

Суворов сильно побледнел, забилось сердце, и в голове пронеслось: дождался.

- Открыть ворота! - приказал он.

И, не забыв заложить закладку, вышитую крестиком дочкой Наташей, на оборванном чтении любимой книги о деяниях Петра Великого, он прошел к теплой печке и стал прямо, словно во фрунт, прислонясь спиной к расписным изразцам.

Суворов недавно послал государю просьбу о разрешении идти ему в монастырь. Он был истомлен вынужденным бездействием ссылки, тоской и обидой на Павла, которому не мог помешать калечить на прусский образец любимое войско. "Каждый солдат мне дороже себя, - говорил, не скрываясь, Суворов, а у нас он подчинен ныне прихотям и тиранству. За солдата я кого угодно себе воздвигну врагом".

И воздвиг - самого императора.

- Покажет, он мне тихую обитель в сибирской тайге, - шептал Суворов, ожидая фельдъегеря.

Но вторично распахнулась дверь, и, улыбаясь восхищенно, Прохор возвестил:

- Обознался я. К нам генерал Толбухин приехали!

- Проси, проси... - И Суворов сам кинулся в прихожую.

Толбухин был одним из немногих приятных ему генералов, присылка его в Кончанское означала царскую милость. Не изгнание, а почет.

В передней обнялись. Сбрасывая на руки Прохору, теперь уже опьяневшему от счастья, обширную волчью шубу, которую не прошибают никакие морозы, сановитый Толбухин, уважительно поклонившись Суворову, произнес:

- С великой вас честью!

Войдя в горницу, он вручил большой пакет с царской печатью.

- Его императорского величества собственноручное вам письмо!

Суворов сломал печать и прочел послание Павла: "Граф Александр Васильевич! Теперь нам не время рассчитываться. Римский император требует вас в начальники своей армии и вручает вам судьбу Австрии и Италии. Мое дело на сие согласиться, а ваше - спасти их. Поспешите приездом сюда и не отнимайте от славы вашей времени, а у меня удовольствия вас видеть".

- Пригодился Суворов! - усмехнулся фельдмаршал. Глаза его загорелись веселым лукавством. - В монахи-то, пожалуй, мне отложить?

- Это Питт, английский премьер, предложил вас союзной армии, - сказал Толбухин, - а министр австрийский Тугут, слыхать, упирался. Боятся они вас, однако пришлось уступить.

- Тугут! - воскликнул Суворов, и слабый румянец вспыхнул на его тонком лице, где, как на лице Вольтера, ничего не было лишнего, мертвого, не выражавшего силы, мысли и воли. - Сия сова или сошла с ума, или его никогда у ней не было! Засел в своем гофкригсрате и оттуда, за сотни верст, мнит управлять своей армией. То-то французишки бьют их. И не зря они меня боятся: я ихнего венского кабинета слушать не стану. И персонального себе профита австрийцы пусть не ждут от меня - я им не каштанный кот из огня каштаны таскать!

- Наши войска, согласно союзному договору, двинуты против Франции... осторожно начал Толбухин, но Суворов быстро прервал:

- А коли двинуты - о чем и говорить? Теперь только нам побеждать во славу оружия русского! А сие возможно, ежели воевать будем по-русски, а не как нынче обучены все Тугутовы да и наши - по-прусски. Когда я молод был, мы Фридриха бить ходили, и аттестовал он нас так; московиты суть дикие орды. Зато после Кунерсдорфа редакцию изменил: этих рус-ких, сказал он, можно всех до единого перебить, но не победить. А не он ли кричал, не помня себя, когда проиграл баталию: "Ужели для меня не найдется пули?"

И с обидой, заново вспыхнувшей, за свое возлюбленное войско, замученное павловской муштрой, Суворов выкрикнул:

- Ежели русские всегда били прусских, что ж и перенять нам у них?

Поужинали рано и пошли на покой. Выезжать надлежало на рассвете.

- Проша, - сказал, словно робея, Суворов, - ты бы у старосты в долг раздобыл. Путь-дорога нам дальняя, а у фельдмаршала денег-то...

- В кармане вошь на аркане - известное дело, - докончил Проша и пошел к Фомке, старосте.

Достал двести рублей.

Всю дорогу Суворов погружен был в глубокую думу. Лицо его, пленявшее быстрой сменой выражений, как бы замерло. Большие веки прикрыли зоркие глаза, он весь ушел внутрь себя. Он готовился к ведикому бою... Несмотря на большой соблазн предложения Австрии, он твердо решил взять командование союзной армией только в том случае, если Павел не свяжет его никаким обязательством следовать в предстоящем итальянском походе его прусским затеям.