Воронихин спросил, точно ли верны слухи о вызове Суворова из ссылки, и майор с восторгом приводил собранные им подтверждения, что от императора австрийского прислано письмо с предложением фельдмаршалу командовать союзной армией.
- Однако для Суворова будет тут плохо, - сказав Воронихин, - придется ему из австрийских рук смот реть.
- Посмотрит он, черта с два, - вспыхнул обидой майор, - да разве ему не привычно без австрийцев дело решать? Он баталию на один собственный страх любит вести. Было дело в восемьдесят девятом, разгромил он турецкий фланг и решил фронт переменить. Нам сказал, австрийцам же ни гу-гу, вот обиделись! Зато баталия без проволочек - победная. И посмеяться над ними умеет. Под тем же Рымником набрали мы турецких пушек. Австрийцы вцепились к себе, а наши, натурально, - к себе. Как обычно, наш старик в самую гущу ввинтился, кричит: "Нашли о чем спорить! Дари, ребята, все пушки союзнику, где ему, бедному, еще взять! А мы себе получше добудем". Хохочут ребята: давись, Австрия, турецкими пушками.
Майор хохотом, словно громом, наполнил чопорный кабинет Воронихина, всем стало весело.
- Суворов ни в чем общему порядку не следует, так осудительно говорят про него при дворе, заметил Воронихин, то-то загнали его в Кончанское, Без своего дела давно сидит...
- Да не усидел, - подхватил майор, ему вот семьдесят стукнет, а помоложе-то никого, чтобы русское войско прославить, когда час пробил. Сам государь в карман гонор спрятал, на все суворовские причуды сквозь пальцы глянул - вызывает ведь.
- По всему, что я слыхал про Суворова, - вступил наконец и Митя в разговор, - он, помимо гения воинского, и крепостью характера невиданный человек. Откуда только свою силу берет! Невелик, слаб здоровьем...
- А духом-то? - прервал Дронин и всем существом своим выразил восхищение. - Наш Суворов духом гигант. Во славу России воюет, и весь народ, как земля, его держит. Сам-то, конечно, здоровья хилого, худ, невелик - воробышек некий, однако ни жара, ни мороз его не берут. Насмотрелись мы в походах - всем пример. Закалил он себя, не жалеючи, - вот и сила его. И в солдатской любви. Не шпицрутеном - своим сердцем он солдатское взял, то-то в его руках тысяча штыков десятка тысяч стоит. А почему? Из дерева высечь искру умеет и получает огонь и пламень. У других же полководцев, особливо на прусский манер, живой солдат в дерево обращен. Еще в давности когда он под Кунерсдорфом воевал, хорошая, говорит наш фельдмаршал, вышла школа на чужих ошибках. "Насмотрелся я там Фридриховых правил, с которыми он чуть Пруссию не упустил. И создал понемногу свои правила, навыворот прусским". И что же, спрошу вас, воспоследовало?
Майор - небольшой, крепкий - круто, как ядрышко, вертелся в кабинете, перебегая от Воронихина к Мите, дополняя жестом пламенность чувства.
- А воспоследовало от применения суворовских правил следующее: военная служба у всех - пугало, а у Суворова служить - превеликое счастье. Он отец-командир, и семья при нем выходит одна, военная. Каждому она - родной дом. У пруссаков не семья - точный механизм часовой. Заведен - идут часы, но человек из солдат вовсе выхолощен. Истинно тупозрячие. А у Суворова каждый станет героем, потому сам он истинно герой и до себя всех подымает...
Майор подошел к Воронихину, с трогательным доверием сказал:
- Ну, кто я был, когда к нему попал после вам известной моей несчастной истории? Как узнал, что жена моя себя порешила, ведь поехал я на турецкий фронт одной только смерти искать. А нашел-то благодаря ему не смерть, а воскресение из мертвых. Кисель я был, недоросль балованный, от первой в жизни беды распустил слюни. Суворов - отец он мне оказался - от себя самого спас. Мои растрепанные силы к новой, благородной и мне доселе неведомой цели собрал. Мозги мне своим примером прочистил, до сознания довел, что нельзя весь смысл в своем курятнике полагать, когда родина твоей доблести ждет...
- И вы под Измаилом дрались? - с загоревшимися глазами спросил Митя.
- А как же, я тогда несколько другим человеком стал. Разжег нас Суворов неприступную крепость эту забрать. А Измаил-то рвом широченнейшим окружен - в глубину не мал, водой все полнехонько. А над рвом зтим вал, сажени в три. Ну-кась, перемахни. Гарнизон турецкий стянут с окрестных все крепостей, и приказ дан с угрозой - долой башку, коль сдадут. Над гарнизоном наилучший ихний паша - Акдос-Мохмет. А как на нас в Европе смотрели: не взять нам Измаила, не быть России великой державой. Решаюшая баталия. А у нас ни осадной артиллерии, ни войск. Большинство - казаки - не тем сильны, чтобы крепости брать. Но раз невозможное дело совершить надлежит, кого выбирать? - Суворова. Потемкин что-что, а приказать умел: атаковать Измаил, взять! Осмотрел неприступную крепость наш старик вдоль и поперек, отвечает Потемкину: обещать нельзя. Однако сам, между прочим, не медля ни минуты, к штурму готовится. Ну, в подробности вдаваться не стану, до завтра мне не кончить, как начну. А в краткости скажу, вспомня главное; созвал Суворов совет, объявляет: хоть Измаил неприступен и гарнизон нас сильней, однако я решил его взять либо сложить свою голову под его стеной. И на рассвете предложил штурм... И ведь до чего бедовый старик, - любовно рассмеялся майор, - сераскиру еще послание закатил: "Прибыл Суворов брать Измаил. Двадцать четыре часа на размышление - воля. Первый мой выстрел уже неволя. Штурм - смерть". Затем преспокойно объехал полки, со всеми вел свой короткий суворовский разговор, после которого ему все как богу поверили и в победу полную уверенность возымели. То есть сомнения ни малейшего, чародей он, ей-богу. Спокойно колоннами войска ко рвам подошли, и фашины свои во рвы побросали, и лестницы как надо подставили, и на вал взобрались. И в ответ на бешеную защиту турок с "фурией необычайной", как любил он выражаться, накинулись на врага. Как про это дело вспомню, так в ушах и стоят: "Ал-ла!.. Ур-р-ра!.."
Майор закричал во всю богатырскую глотку, забыв в своем увлечении, где находится. Двое слуг испуганно вбежали в кабинет. Воронихин только махнул им с улыбкой рукой, и, поняв, что господа забавляются, представляя войну, они чинно удалились. Майор, ничего не видя, продолжал свой рассказ:
- Со всех сторон к вечеру прорвались в Измаил колонны наши и зажали турецкий гарнизон. Комендант-паша убит, из конюшен вырвались бесноватые тысячи жеребцов, буря, адский огонь, безошибочный суворовский бой. Измаил наш. Свершилось дело, по аттестации самой императрицы, "едва ли в истории где находящееся". Кем совершено? Суворовым.
- Однако Екатерина даже фельдмаршала ему за него не дала... - начал было Воронихин.
Но майор, вытирая вспотевший лоб белым платком, взмахнул им, как флагом, прокричал:
- Интриги... зависть. Такова участь величайших благодетелей человечества - одарять его бескорыст-нейше. А в смысле мелком, житейском, причина такова - большие обиды светлейший князь от Суворова терпел. В языке наш несдержан. Не однажды высмеивал Потемкина за леность, пиры и роскошество. Особливо утомил тот его вялостью, как расселся перед Очаковом и ни с места. Суворов и пустил известное всем словцо: "Одним поглядением крепостей не берут". Донесли. Еще и стишок он пустил: "Я на камушке сижу, на Очаков я гляжу" - донесли. А после Измай-, ла, своего неслыханного геройства, Суворов окончательно Потемкина оборвал. Тот ему сверху вниз, как со всеми привык говорить: "Чем могу я вас наградить?" А наш-то в ответ с изумлением: "Вы меня? Да ничем. От одного господа бога себе жду награды..." Дождался. Вместо фельдмаршальского жезла и почета его в Финляндию почти на штатскую службу государыня упекла. Однако все же Суворову было легче- в Екатеринино царствование, чем сейчас. Царица его хоть не любила, да ценила, а Потемкин кое в чем одного с ним мнения насчет солдата был, что для Суворова важнее персонального к нему фавора. Потемкин облегчение солдату в амуниция сделал - "солдатский туалет таков, что встал да готов". А ныне-то: шагисти-ка, фрунт, коса, шпицрутен, Сибирь... За непризнание таковой науки и посажен в Кончанское. Ну и отрубил он, как на камне вырезал, свой приговор подобным свыше распоряжением: "Строгость от прихоти есть тиранство".
