У Эрика не будет надгробия; его вообще не хоронят.
С губ матери, которая сразу прикрыла их салфеткой, сорвался тихий звук, возвращая внимание Кади к службе. Она проследила, как мать отняла салфетку ото рта, снова скомкала; на влажных губах остались крошечные клочки белой бумаги. Кади еще никогда не видела мать такой потрясенной. Лицо ее было мокрым от мешанины из слез, пота, слюны и соплей. Светлые волосы длиной до подбородка казались жирными у корней и растрепанными, потому что мать постоянно запускала в них пальцы, макияж смазался вокруг воспаленных глаз темными синяками, щеки покраснели, то ли от того, как она их терла, то ли от стыда. Кади узнала, что к семьям самоубийц не испытывают искреннего сочувствия. Всякое «соболезную вашей утрате», которое они получали, сопровождалось полным любопытного осуждения взглядом, невысказанным «как вы такое допустили?».
Кади хотела коснуться матери, погладить ее по спине, чем-нибудь помочь, но как будто примерзла к месту. Она боялась, что, чем бы ни попыталась утешить мать, выйдет неправильно, только хуже. Эрик был ее любимчиком, но Кади ее в этом не винила – ведь сама относилась к нему так же. Если она не получала от матери столько же внимания, Эрик возмещал все, тайком закатывая глаза и нарочито покладисто улыбаясь так, что замечала только Кади. Они были заговорщиками, а родители – их мишенью.
Пока Кади с ее матерью оставались в шоке, на выручку пришел отец, который занялся всеми сопутствующими смерти ее брата делами – уведомил родственников, связался с похоронным бюро, организовал кремацию Эрика. Последнее огорчало мать, и Кади втайне тоже, но ей не хотелось становиться между родителями. Ее ужасала мысль о том, как Эрика сжигают в печи, а потом растирают в порошок, особенно когда представлять его мертвым и без того так тяжело.
Кади была наверху, в своей комнате, когда отец сказал матери о решении кремировать Эрика; она слышала, как мать грохотала кастрюлями, хлопала дверцами и кричала на отца: «Как ты мог?! Я хотела его увидеть, поцеловать его лицо в последний раз, поцеловать на прощание! Разве это не мое право, как его матери, или я и от этого должна отказаться? Это что, наказание для меня такое?!» Кади не различала приглушенные ответы отца, но понимала, что он остается спокоен, разъяряя мать еще сильнее. Кади, подслушивая разговоры родителей, обычно становилась на сторону отца, но даже она в ту ночь его слегка возненавидела.
Кади представляла, как он тогда держался примерно как сейчас, поджав нижнюю губу, отчего на подбородке залегли маленькие извилистые морщинки. Его виски давно припорошило серым, но теперь холодные нити серебра виднелись и в темных волосах. В дряблую кожу шеи вжимался воротник рубашки, над ним виднелся пузырек засохшей крови – должно быть, порезался во время бритья. Отцу было всего пятьдесят шесть, но сегодня казалось, что все в нем сереет, старее, высыхает. В то время как скорбь делала мать странно оживленной, с отцом происходило обратное. Он обратился в камень.
Проповедник прервал монотонную речь, и Кади, подняв взгляд, успела увидеть, как он опустил голову и произнес:
– Помолимся.
Кади вернулась к воспоминаниям о богомолке. После мучительной смерти насекомого Эрик выдал самую длинную шифрованную записку, план возмездия, который назывался «Миссия: месть мамы-богомолки». Указания, которые Кади перевела, направляли ее сперва вспороть все игрушки их старой кошки Бути и высыпать кошачью мяту в пакет с застежкой, потом дождаться трех ночи (Кади пришлось завести будильник в наручных часах), прокрасться в подвал за лестницей и, никого не разбудив, отнести ее к дому Джереми, а затем забраться на его гараж. Кади еще никогда не чувствовала столько беспокойства и собственной важности, как в ту ночь. И, само собой, когда она все выполнила и вскарабкалась по лестнице, на крыше гаража ждал Эрик, сидя скрестив ноги перед собой. Кади помнила, как он был рад ее видеть, но не удивлен – лучшая его черта, он всегда был уверен, что младшая сестренка все для него преодолеет.
Она замерзла, сидя на корточках и придерживаясь руками; поодаль поблескивали в лунном свете кедры, влажные от недавнего дождя. Эрик прошелся по наклонной крыше как ни в чем не бывало. Он сказал Кади не волноваться, он массу раз видел, как Джереми вылезал на эту крышу, но Кади взвизгнула, когда его кед со скрипом соскользнул на дюйм. Она проследила, как Эрик быстро взобрался на вершину и прошел по хребту к стене дома. Потом он наклонился и потянул за самую крайнюю дранку. Она легко поднялась, и Эрик достал спрятанный под ней пакет с очень похожим на кошачью мяту содержимым. Когда брат спросил Кади, известно ли ей, что это, она кивнула, чтобы его не разочаровать. Эрик рассмеялся и подменил пакет.
Кади услышала его смех как наяву, и он слился со звуками, заполняющими церковь, – Дженни Парк, стоя за аналоем, печально хмыкнула, тем самым разрешая остальным скорбящим последовать ее примеру. Она встречалась с Эриком в старшей школе. Они были звездной в учебе парой в Диксон-Портер-Хай, первый и второй выпускники в рейтинге, элита среди ботанов – пока Дженни не бросила Эрика летом перед отъездом в университет, когда она не попала в Гарвард, но поступила в Стэнфорд, а он отказался идти в Калифорнийский технический, чтобы держаться к ней поближе. Кади грустила, когда они расстались, но теперь была рада, что Дженни знала Эрика в его лучшую пору, прежде чем против него обернулся собственный разум.
Шелковые волосы Дженни, иссиня-черные, словно вороново крыло, падали вперед, пока она читала текст с мятого тетрадного листка:
– Эрик был милейшим, умнейшим парнем, но романтика ему не давалась, – произнесла Дженни – из толпы снова донеслись тихие смешки. – Я говорила ему за несколько месяцев до выпускного, что мое платье будет красным, постоянно напоминала, что ему придется дарить мне цветы, браслет-бутоньерку или букет или что-то подходящее. И вот наступает день икс, Эрик стоит у меня на пороге, и в руках у него… ничего. А на лице – широченная улыбка, и он ведет меня к своему старенькому «Гольфу», оббегает его – и та-да! «Вот твои цветы!» – говорит Эрик. И внутри машины три больших глиняных горшка с зелеными, лиственными, похожими на кустарник штуковинами. И не видать ни одного бутончика.
Кади прекрасно это помнила. Мать предупреждала, что задумка ужасна, но Эрик уперся.
– И тут он начинает: «Это гортензии! Голубые. Ну, должны быть. К середине июня по крайней мере одна даст безупречный цвет». Помню, как он весь светился и как поник, заметив мою далеко не любезную реакцию. Я была в ярости. Что мне делать с тремя огромными горшками? Я практически швырнула в Эрика его идеально красной бутоньеркой-розой. Вся машина пропахла болотным мхом, и на выпускной мы ехали в полном молчании.
Дженни глянула на Кади и улыбнулась:
– К сожалению, тогда я не осознавала старания и трогательность его жеста. Позже я узнала, из различных источников, что Эрик был одержим целью найти мне голубую бутоньерку, ведь это мой любимый цвет. Но найти живые голубые цветы очень тяжело, и потому Эрик решил их вырастить. Он узнал, что цвет гортензии определяется кислотно-щелочным балансом почвы, и голубой цвет дает как раз высокое содержание кислоты. Он купил гортензии, пересадил в торфяной мох и хвойные иголки, а потом ежедневно поливал особым раствором сульфата алюминия и железного купороса. Чтобы убедиться, правильно ли он подобрал баланс, Эрик сделал три попытки, отсюда и количество горшков. Он, должно быть, планировал затею больше месяца.
Дженни глубоко вздохнула. Вытерла глаза, убрала волосы за уши. Ее голос дрожал, но она улыбалась.
– Так что на выпускном вечере я осталась без цветов. Но сейчас у нас на заднем дворике растут три великолепных гортензии – и цветут каждый июнь. И, Эрик, надеюсь, ты видишь, что каждая идеально голубая. Спасибо.
Дженни отошла от кафедры, спустилась по ступенькам. Когда она проходила мимо их ряда, мать Кади поднялась ее обнять. А потом Дженни удивила Кади, наклонилась и обняла за шею и ее.
