Коллегиум состоял в основном из студентов последнего курса и горстки магистрантов, но был самым серьезным и профессиональным хором, который Кади доводилось слышать. Она до сих пор не могла поверить, что ее приняли; она стала одной из всего пяти первокурсников, набранных в этом году, и многие в хоре выбрали музыку основной специальностью. Так что Кади решила, что стерпит необычайно ранний подъем ради репетиции в Пейн-холле. Доктор Сатклифф, дирижер, которому пришлось отменить одну из трех еженедельных репетиций, назначил дополнительную на утро пятницы, с семи до девяти. У Кади сложилось впечатление, что раньше доктор Сатклифф никогда их не отменял. Прошел уже час, а они пропели только полстранички – что было типично для перфекциониста Сатклиффа.

– Вы слышите? – крикнул он поверх пения. – Слышите обертон? Нет, нет, продолжать!

Однако его вмешательство разбило чары общей сосредоточенности, и гармония рассыпалась на сомнительные мелодии и элементарные терции.

– Тьфу! – Доктор Сатклифф шлепнул себя ладонью по лбу. – Я не хотел, чтобы вы прекратили петь! – Он характерным жестом потер костяшками кустистые белые усы. – Я намеревался не выискивать «блох», что, как вы знаете, мое излюбленное времяпровождение, но побудить вас услышать обертоны. А для этого во время пения необходимо еще и слушать. Подстраивайтесь к соседям, поэтому я разместил вас квартетами. Остальные голоса – ваши направляющие. – Дирижер опустил взгляд на ноты и снова потер усы. – Вы понимаете, что я имею в виду под обертонами?

Из толпы донеслось неуверенное бормотание.

– Каждая нота дает основной звук, который мы знаем и можем назвать, и более тихий, вторичный, известный как обертон или гармоника. Когда вы все вместе чисто пропеваете ноты, колебание каждой рождает призрачное созвучие, сотканное из обертонов. Высвобождение обертонов из наших тел ввысь поднимет музыкальный опыт от физического к божественному.

Несколько студентов хихикнули.

– Чувствую ваш скепсис. Быть может, нам нужен наглядный пример. Питер, Джамал, Элизабет и Анни, не могли бы вы исполнить фрагмент от пятой цифры и до конца страницы?

Этой части репетиций Кади боялась больше всего: когда доктор Сатклифф наобум вызывал по исполнителю каждой вокальной партии, чтобы они спели отдельно. Пугающее ожидание, когда же настанет ее очередь, каждый раз заставляло сердце биться чаще. Но на этот раз дирижер выбрал четверку самых уверенных и опытных певцов; все четверокурсники, Питер – начинающий оперный тенор, Анни иногда дирижировала Коллегиумом как ассистент. Они встали с мест и с нотами в руках встали лицом к хору.

Первым вступил Питер, но как только к нему присоединились остальные три голоса, все четверо слились в один. Они повышались и понижались, нарастали и опадали вместе, облекая угловатые немецкие слова мягкими акустическими элементами. Когда они достигли последнего созвучия, доктор Сатклифф сделал знак его удержать. Кади закрыла глаза. Может, это все воображение, но ей казалось, будто она различает поверх них пятый тон, словно кто-то провел пальцем по краю хрустального бокала, хрупкий и неземной – обертон.

Когда они закончили, остальной хор разразился аплодисментами, переговариваясь друг с другом. Доктор Сатклифф быстро их угомонил.

– На этот раз услышали?

Хор согласно забормотал. Кади сделала карандашную пометку над триолью, которую все время пропускала.

– Некоторые? Больше половины? Ладно, будем дальше упражняться и учиться. Все, что я прошу, – это помнить о необходимости слушать остальные голоса.

Кади оторвала взгляд от своего листа.

– Теперь давайте начнем сверху.

Когда доктор Сатклифф отпустил их через час, Кади совсем не хотелось уходить. Во время репетиции ей было легче, чем на протяжении всех выходных. Она уже надевала куртку, как вдруг к ней с улыбкой подошла Ннека, симпатичная нигерийка, второе сопрано.

– Привет, ты же Кати, верно? – спросила Ннека, как и почти все ошибаясь с именем.

– Вообще Кади, но отзываюсь на оба.

– А, Ка-ДИ, поняла. Если кто-то может уделить лишнюю секунду и произнести твое имя правильно, это я, Ннека через два «эн», – она изобразила пальцами кавычки. – Никто с первого раза не запоминает.

Кади рассмеялась.

– Если у тебя нет пар, может, хочешь присоединиться? Мы небольшой компанией собираемся перекусить в нашем любимом местечке напротив Уодсворт-Хауса.

– Конечно, с удовольствием.

Ннека понравилась Кади еще с первой встречи. Было бы полезно завести друзей вне их натянутого соседского треугольника.

– Отлично! Пойду прихвачу еще кое-кого на выходе, но ты нас найди, двинем на площадь вместе.

Ннека повела Кади и небольшую компанию из пяти членов Коллегиума в ресторан, где они заняли длинный высокий стол в передней части зала. Они решили заказывать у стойки по очереди, чтобы не упустить место; Кади не знала, чего ей хотелось, поэтому пропустила вперед остальных. Она села спиной к большому окну, чтобы погреть ее в лучах солнца. Чуть ниже затылка вдруг закололо – то ли сквозняк от двери, то ли ощущение, что за ней следят. Кади оторвалась от меню и наткнулась на полный боли взгляд Рейчел, старшей сопрано, которая сидела напротив.

– Просто хотела сказать, что в прошлом году жила в соседней комнате с твоим братом. Мне очень жаль. Он был моим товарищем по прачечной, мы играли в шахматы, пока ждали стирку. Он был милым.

– О, спасибо. Приятно слышать, – ответила Кади, но Рейчел все еще выглядела встревоженной, так что она добавила: – Что он действительно стирал свои вещи, разумеется.

Кади наловчилась отвлекать людей от гнетущего сочувствия к ней.

Рейчел вежливо рассмеялась.

– Эрик определенно был не без причуд. Но моя специализация – психология, надеюсь стать клиническим психиатром, поэтому знакома с тем, через что он проходил. Я видела признаки. – Рейчел откинулась на спинку стула и взяла меню, довольная разговором.

То, что казалось дежурными соболезнованиями, вдруг стало куда интереснее.

– Например?

– Прости? – В лучах солнца голубые глаза Рейчел казались льдистыми и невинными.

– Ты сказала про признаки, а какие именно признаки ты заметила? – Кади перестала беспокоиться о комфорте Рейчел, она нуждалась в этих сведениях.

– Знаешь, мне не стоило так преувеличивать. Я же, ну, не ставила ему диагноз или типа того.

– Нет, я понимаю, просто мне любопытно, как его болезнь себя вела в прошлом году. Он что-нибудь рассказывал, когда вы играли в шахматы или вообще? Упоминал, что слышал голоса?

Шея Рейчел пошла розовыми пятнами.

– Прости, кажется, скверный выходит разговор. Даже не понимаю, зачем тебе это все объясняю. Он был твоим братом, ты знала его куда лучше, чем я…

Тут-то и вся проблема, подумала Кади. Она не знала его лучше, потому что была дерьмовой сестрой, которая понимала о брате только то, что она, вероятно, разделяла его болезнь.

– Я всего лишь хотела сказать, что он нуждался в друге, вот это я и видела. Я рада, что он был другом мне.

«Потому что я его подвела», – подумала Кади.

– Ваша очередь, девчонки! – провозгласила Ннека, возвращаясь еще с тремя ребятами к столу. – Только есть плохая новость: я забрала последний шоколадный круассан. Можете за него со мной сразиться. – Ннека глянула на их лица: – Вы тут как?

Рейчел как-то их оправдала, а Кади извинилась и пошла в уборную, лишь бы не стоять вместе с Рейчел в очереди. Шагая в заднюю часть ресторана, она почувствовала, как запульсировали виски.

Воспоминания всегда ее преследовали, мучили, но никогда не показывались полностью, только обрывками. Как она лихорадочно хваталась за руки Эрика. Тебе страшно? Как слышала его «прости» и понимала, что это должна была сказать она. Мгновения, которые вставали в горле комом, угрожая удушить ее самоуничижением. Кади машинально прикрыла шрам на шее ладонью и попыталась вытолкнуть их из разума.

– Псст.

Кади вскинула голову, оглядываясь через плечо, но никого не увидела.