^{Сама по себе Тушечница Дайдзэн не несет никакого смысла — она лишь используется для выражения смысла, для передачи сознательного и подсознательного опыта. Тушечница является вместилищем туши, пропитывающей кисть, которая касается бумаги. Предметы и действия суть всего лишь вместилища для смысла. Сознательный опыт зависит от своего вместилища подобно острым креветкам: они содержат не только белки, масло и специи, на которые реагирует наша нервная система, но и смысл.}

^{Смысл, накопившийся за тысячу двести обедов.}

^{Тушечница Дайдзэн веками копила смысл. Сама по себе она, как кусок камня, смысла не имеет, единственный ее смысл — в том, что ею пользовались, ею желали обладать, ее считали огромной ценностью. Точно так же и с сознательным опытом — он есть лишь накопленный смысл.}

^{Тетрадь по неврологии, Кристина Хана Судзуки}

Тина была голодна. Ела она в последнее время немного и совершенно не помнила, что. За последние несколько дней ей пришлось организовать заупокойную службу и кремацию, связаться с родственниками сэнсэя — из них остались только мать и брат. Найти их ей помогли в японском консульстве; консул выступал посредником и сам звонил им. Новообретенные и бабушка Тины не пожелали с ней разговаривать и просто передали через консула: они хотели бы, чтобы останки сэнсэя переслали в Японию захоронения на семейном участке.

Тина для них не имела никакого смысла.

Только через день Тина заметила, что Тушечницу Дайдзэн подменили. Она спросила, не брала ли ее мать. Мать ответила:

— Иэ.

— В таком случае, это мог сделать только Мистер Роберт, — сказала Тина.

На следующий день, узнав о смерти сэнсэя, он позвонил. Выразил соболезнования и сообщил, что уезжает в Киото, учиться и преподавать в школе Дайдзэн.

— Рада за тебя, — сказала Тина, а затем спросила его о тушечнице. Он стал оправдываться, но она ответила, что причины ее не интересуют. Спросила маму, не хочет ли та с ним поговорить. Мама сказала:

— Иэ.

Вкус креветок разбудил дремавший голод. Она жадно набрасывалась на креветки, рыбу, хрустящие обжаренные овощи. После еды они бродили по банкетному залу, разговаривали, смеялись — как раньше, на семейных встречах.

Уиджи увлекся разговором с «кузиной» Тины Энни. Джиллиан слушала «кузена» Джеймса — ей явно было скучно. Тина подошла к ним и спросила Джеймса, как идут его дела.

— Уволили. Венчурный капитал иссяк.

— Вот черт.

Джеймс усмехнулся:

— У меня уже есть другая работа. Платят вдвое больше. И фондовым опционом заниматься не надо.

— Рада за тебя.

— Спасибо, — ответил Джеймс. — Мы с Энни собрались следующим летом в Японию на пару недель. Не хочешь с нами?

Тина начала было говорить, что ей теперь надо быть ближе к матери…

— Да, я бы съездила.

— Здорово.

Тина спросила Джиллиан, могут ли они поговорить наедине. Они нашли тихий уголок.

— Когда мы познакомились, ты сказала, что перешла на неврологию с КБ, так?

— Ага.

— Не расскажешь, как ты это сделала?

— Там есть свои хитрости. Во-первых, надо заранее договориться с кем-нибудь, чтобы тебя взяли на другую программу. А что?

— Подумываю перевестись.

— Да ты что? А куда?

— На молекулярную. Возможно, буду исследовать рассеянный склероз.

— Ты сделаешь великие открытия и поможешь матери поправиться, — сказала Джиллиан. — С удовольствием помогу тебе с переводом.

— Спасибо, — сказала Тина.

— Во-вторых, тебе надо сделать татуировку.

Тина усмехнулась:

— Да, и об этом я тоже хотела с тобой поговорить.

В фойе отеля «Мияко» Арагаки с Кандо ждали, когда приедет Годзэн и отвезет Арагаки в аэропорт. После смерти сэнсэя Годзэн решил остаться в Калифорнии — заведовать школой японской каллиграфии Дзэндзэн. Тина — она унаследовала дом — попросила его не уезжать. Он согласился, но при условии, что она тоже будет брать уроки.

Она пообещала.

Кандо сказал Арагаки, что останется в Сан-Франциско еще на несколько дней — «осмотреть достопримечательности».

К ним подошел работник отеля.

— Прошу прощения, сэр, — обратился он к Арагаки. — Вам звонят. Это из авиакомпании.

Наставник поднялся.

— Я послежу за вещами, — сказал Кандо.

Арагаки пошел к телефону. Звонок, заказанный Кандо «из отдела бронирования», раздался точно вовремя. Арагаки не будет две-три минуты.

Едва он скрылся из виду, Кандо нырнул в его ручную сумку и вынул коробку с Тушечницей Дайдзэн. Переложил ее в свою сумку, с которой собирался отправиться на экскурсию по городу. Потом достал точно такую же коробку и положил ее в сумку Арагаки.

Когда банкет в ресторане «Китайские моря» уже подходил к концу, стоический официант принес коробку для Ханако.

— Это вам.

Ханако взяла ее.

— Тяжелая, — выдавила она, когда ноги свело судорогой.

Тина и Ханако поднимались на пятый этаж в отремонтированном лифте.

— Здорово, да? — сказала Тина.

— Сугои, — ответила Ханако.

Лифт плавно затормозил, они открыли дверь и вошли в квартиру. Ханако управлялась с костылями уже гораздо лучше.

Когда мама отправилась на кухню делать чай, Тина сказала:

— Я пойду выпить с Джеймсом, Энни, Уиджи и Джиллиан. Справишься?

— Справлюсь. Спасибо, что помогла с похоронами и всем остальным.

— Прости, что все так вышло с сэнсэем.

Ханако склонила голову:

— Прости, что все так вышло с твоим отцом.

Тина погладила маму по спине:

— Зачем же ты уехала? Почему не сошлась с ним снова?

Она почувствовала, как напряглась мать.

— Не могу этого объяснить. Словами — не могу. Может, потом когда-нибудь.

— Все хорошо, ма.

Той ночью Ханако достала из шкафа Тушечницу Дайдзэн, одну из кисточек сэнсэя, стопку бумаги и брусочек туши. Опираясь на костыль, она осторожно дохромала до кухни со всеми четырьмя сокровищами.

Она разложила на столе бумагу, поставила тушечницу, положила кисть. Накапала в тушечницу воды и начала растирать брусочек, глядя, как тушь медленно растворяется. Тушь сумм приобрела нужный оттенок черного, и Ханако смотрела на нее, словно хотела пронзить взглядом.

Ноги ей снова свело судорогой. Сначала она хотела принять лекарство или покурить марихуаны, которую ей принесла подруга Ханы Джиллиан. Но потом дала боли пройти по всему телу, по своему разуму. Чем дольше она глядела на тушечницу, тем глубже и пронзительнее становилась боль. Но теперь она была не просто физической — тушечница воплощала тяжелый груз стыда, который принес ей тот роман, и ужасное разочарование, из-за которого родители стали ее презирать.

Через тушечницу она увидела себя — свое эмоциональное «я», иррациональное «я». То, что она увидела, не было изначально плохим. Она обнаружила, что умеет чувствовать: любить, жить жизнь по-своему, а не по наставлению мужа или родителей. А еще тушечница дала ей Хану, привела в Сан-Франциско, где можно жить независимо. И обеды в «Китайских морях» с Киёми по вторникам.

Тушечница стала для нее дверью в ее же глубину — такую тихую, такую умиротворяющую. Место, куда она могла уйти, устав от себя, океан, в котором плавало ее сознание. Место, к которому она так стремилась всегда, зная, что, зайди она слишком далеко, обратного пути не будет.

Нет, во всем, что случилось, тушечница не виновата — она могла лишь проявить то, что уже было в Ханако. И сэнсэй тоже не виноват. Он отдал ей всего себя, забыл обо всем, что имело для него значение. Если бы только он был жив. Она сказала бы ему, что его вины туг нет. Что она любит его, но видеть его — слишком больно, невыносимо больно.

Все это она и собиралась сказать Хане, но знала, что не найдет слов. Возможно, их и нет.

Она твердо взяла кисть, сосредоточив свою энергию «ки», — и из подсознания поднялось внезапное ощущение силы, полноты бытия — то же, что она испытала, впервые взяв Тушечницу Дайдзэн. Она обмакнула кисть и почувствовала, как боль — вся ее боль — начинает таять.