«Интересно, а какой волны эмиграция в наше время? – Задала сама себе мысленно я вопрос, – говорят, что четвертой… Нет, наверное, энной волны, потому что она продолжается изо дня в день во все страны, даже в Австрию – не в страну иммиграции, пусть по каплям, но из капель родился ручей. Оказалось, у всех ручейков большого ручья есть причины надолго переехать сюда из безумно «любимой» России: новым русским там тесно и боязно, прячут семьи здесь в особняках, не нуждаясь тут в телохранителях; фирмачи самых средних достатков открывают здесь все, что угодно, лишь бы только хоть как-то покинуть этот бывший Советский Союз. Ну, а русские жены австрийцев – это уже совсем другой пласт, правда, браков так много фиктивных или со скороспелой любовью, плод которой, как падалица, а не райское яблочко».
– Мы бываем у них на приемах, – я прислушалась снова к Кристине. – Мы знакомы с такими людьми, – продолжала она почему-то рекламировать мне качество своей жизни. – Посетили недавно Сногинского. Вы бы видели его хоромы. Нет, недаром все венцы пытались посмотреть на его особняк…
Мне все время казалось, что все эти ее пространные монологи, обращенные будто ко мне, вовсе не для меня – для нее, и она упивается ими, воздвигая себя на доступный лишь ей пьедестал.
У Сногинского мрамор на мраморе, а у нас сделано под Шенбрунн, даже ставни зеленого цвета, желтым – выкрашен дом. Но внутри у Сногинских – Версаль, а для Глеба был главным лишь тронный зал…
– Тронный зал в Вашем доме? – не поверила я.
– Из-за этого зала как раз Машка сдурела. Надо ж, черт меня дернул ей его показать, хотя зал этот только для Глеба.
– Из-за тронного зала? – Забыв об обиде, я опять опустилась на стул, даже не понимая, что сделала это, находясь под гипнозом ее болтовни. Почему-то мне вдруг показалось, что я стала участвовать в большой массовке экранизации одного из самых непостижимых сюжетов из современной «тысячи и одной ночи». Во всяком случае, психология этих новых людей для бывшего нормального советского человека, в самом деле, была непостижима. И мое любопытство – хоть как-то понять ее – пересилило и усмирило только что так вспененную гордость, ведь, в конце концов, пена вся так эфемерна, что ее без труда можно смыть.
– Остаетесь, – обрадовалась Кристина. – Я же Вам говорила, что за деньги купить можно все. Так что, кто из нас прав и кто ас в своем деле? – Переполненная своим величием, Кристина торжествовала.
– Покупайте, а я все равно не возьму Ваши шиллинги, – молниеносно выпалила я. – Чувство долга обязывает, потому что Анжела сказала, что немецкий язык Вы не знаете и к австрийцам навряд ли пойдете. А у Вашей Машки, как Вы называете свою дочь, проблемы с тронным залом. – Я специально сделала акцент на Машке и тронном зале, потому что все Машки и Дашки уже сильно коробили мой слух, – неужели родного, любимого человека нельзя просто назвать как-то ласково или по имени, пускай Маша, не Машенька, но не Машка же.
Я учила ее, как девчонку, погружаясь невольно в дидактику, отступая от нравственных норм, предав только минуту назад чувство собственного достоинства. Ну, а ради чего? Любопытства… Чтоб познать психологию новых людей, разрушая свою психологию, ее стержень, ее основание…
– Да, Анжела меня убедила позвать Вас, хоть хорошая порка помогла бы намного быстрее, если б только не Глеб. Он боится, что порка расстроит вдруг Дуньку. Ах, не Дуньку – Дуняшу, – не удержалась от ехидства Кристина, по-своему переварив мой дидактический монолог.
– Наша Дунечка слишком чувствительная, – не переставала ехидничать женщина. – Вырастил Глеб себе «принцессу на горошине», – продолжала она, демонстрируя мне свои литературные пристрастия. – И теперь все должны мы стоять перед этой сопливой девчонкой на задних лапках, даже я… Я должна! – Она искренне негодовала.
– Перед своей Машкой никогда не стояла, а перед этой стервозницей стою… Очевидно, мои дидактические наставления относительно добрых порывов по отношению к детям так и не были ею серьезно усвоены. «У нее только лишь кратковременная память и нет долговременной», – машинально резюмировала я, проводя мысленную консультацию. Правда, может быть, смотря на что. Что касается лично ее, там другая, наверное, закономерность.
– Вы даже не представляете, как мой Глеб помешан на этой девчонке, докладывающей ему даже, что я кричу на прислугу, как будто бы он сам не кричит. Но ему можно, а мне – нельзя, – никак не могла успокоиться обиженная хозяйка. – Понаехали сюда всякие из Молдавии, Украины, России и живут здесь без виз, видите ли, хотят близким помочь. Коль имели б мозги, смозговали бы сами, чем заняться на родине и как там прожить.
– Катька, – живо прервала Кристина саму себя, – Принеси-ка воды. Да, да, да… минеральной.
– Как на них не кричать, ну, хотя бы на Катьку, ведь деревня, глухая деревня она. Зато может держать свой язык за зубами. Они все его держат. Боятся меня: знают – коль разозлят … выгоню всех подряд.
– Ну, а с Машей, что с ней? – Не реагировала уже я на постоянное подчеркивание Кристиной своего превосходства над окружающими ее людьми, не от хорошей жизни зависящими от ее милости. Все равно, все мои возражения были бы безрезультатны, потому что ей очень хотелось хотя бы в чем-то утвердить свою значимость, которую, скорее всего, судя по своему поведению с ней, совершенно игнорировал муж.
– Машка – моя беда. Я согласна все рассказать, хотя, честно сказать, не хотелось бы.
– Говорите, что хочется. Только то, что считаете нужным.
– Ладно, ладно! Не дура! Я все поняла. Моя дочь не от Глеба, хотя он у меня первый муж, но… не первый мужчина. – Она вытащила из кармана халата пачку «Мальборо». – Вы курите?
– Нет.
– Так и думала. Вы – как святоша. И наверно, во всем, – как будто бы злорадствовала Кристина. – А я ей никогда не была. Этим, видимо, всех привлекала. Глеб считает, что я – сексапильная, – ни с того, ни с сего почему-то сообщила она мне и для убедительности, словно невзначай, расстегнула верхнюю пуговицу на своем элегантном халате, оголив кусочек веснушчатой груди.
– Сексапильная? – с удивлением переспросила я, невольно смотря на этот начинающийся стриптиз.
– Сексапильная, – вызывающе повторила она, почему-то обидевшись на меня. – Вам это, видимо, не понять.
– Да, наверное, мне это не угрожает, – не скрывая иронии, тут же бросила я.
– Оттого и ходите по домам, – моментально нашлась Кристина, – а так сами бы деньги плыли в Ваши руки.
– Да Вы просто психолог, Кристина.
– Я житейски умна, а Вы – книжно. Неизвестно еще, что важнее, – никак не успокаивалась она, выпячивая вновь свое самолюбие, готовое обострить наши отношения с ней, но я уже не поддавалась на эти известные мне трюки, стараясь пропустить мимо ушей ее трафаретные шпильки и уколы, отрепетированные, очевидно, на ком-то другом.
– Словом, в юности я нагулялась, – вызывающе обескураживала она меня своей откровенностью. – И мужчины ко мне липли так же, как мухи к липучке. Но я замуж так просто не шла. Не нужны были мне штампы в паспорте. Мне романтика была нужна. Ну, и Машка моя от романтики.
– От романтики?
– Да, романтической связи. В восемнадцать лет нравится каждый, если дарит конфеты и песни поет в твою честь, пускай даже чужие. Был такой кавалер у меня, но как я от него залетела – моментально исчез, испарился. Пришлось Машку родить, так аборта боялась. Да Бог с ним, с тем моим кавалером. Уже все прощено и оплакано. А какая бы участь была у меня, если бы мы тогда расписались: быть примерной женой, как учили все рядом, позабыв о себе, сохраняя семью. Что б я видела в жизни тогда, кроме пьянок да вечных скандалов? Ничего! – как будто бы уговаривала смириться саму себя, безусловно, не с самым приятным воспоминанием из своей прежней жизни Кристина.
– Слава Богу, осталась свободной! Вот и встретила Глеба…
– Катька, Катя, принеси-ка вина, поживее!
– Мне не надо.
– Не пьете вино? Я тогда за Вас выпью сама. Словом, Машку растила без мужа. Помогали немного родители. Нашли хлебное место мне в нашей столовой… – Погруженный в прошлое взгляд Кристины как будто бы действительно видел, что было в те далекие времена. – А потом я решила уехать в Москву, вся в надеждах – а вдруг повезет. Приняли официанткой в кафе. Чаевые и флирт были радостью жизни. Я немного забылась, забыла про все, даже про своего кавалера, хотя клялся он мне, что влюблен.
