– Каждый в жизни себе выбирает дорогу, по которой хотел бы идти. Вы довольны своей, я довольна своей. Так чего же должна Вам завидовать?

– Я не дура и все понимаю. Как же Вам не завидовать, если Вы вот профессор, а должны одеваться в магазине для бедных, когда я официантка, но одежда моя только от кутюрье…

Я невольно поймала себя на мысли, что Кристине известен магазин С&А, хоть она утверждала обратное, говоря о моей кофте. Ну, конечно же, ей не к лицу снизойти до таких магазинов и признаться при всех, что бывает в них так же, как другие. Анжелика потом разнесет эту весть, как сорока, по свету.

– Даже этот халат, – продолжала Кристина, – стоит больше тысячи баксов, и халатов таких у меня уже пять. Представляю всю зависть прислуги.

– Лучше ты бы всю эту тысячу баксов нам отдала, – хриплый взвинченный голос прервал речь Кристины. – Мы…мы…мы… – мы батоны на праздник жуем, те, что стоят копейки, а ты…

Распростертое тело вскочило с кровати. В глазах дерзость и злость, – а ты, ты… покупаешь халаты себе за такую дурацкую цену. Ты сама как прислуга ненаглядному Глебу! У подножия трона готова мыть ноги, его грязные ноги, лишь бы только давал тебе деньги на такие халаты!

– Ты сдурела совсем! Поскорее заткнись! Столько гадости при посторонних!

– Пускай знает все это твоя психиатр, видно тоже такая психичка, как ты.

– Я – психичка?! Еще одно слово… и выматывай – вон, вон из дома!

– Не волнуйся – уйду! Опротивело все. Меня больше не купишь, как раньше. Вижу я, как устроилась ты. Наслаждаешься жизнью, а нам шлешь подачки, чтоб не сдохли с голоду там, да еще распродажные тряпки. А я… я… я – дуреха, всегда радуюсь им. И горжусь своей мамой. Гордилась…

Длинноногая девочка стала рыдать.

– Успокойся. Не надо. – Я слегка прикоснулась рукой к ее локтю. Она мигом отпрянула. По ней словно прошел электрический ток.

– Психиатры не мне нужны, а ей и Глебу. И вообще, все знакомые их мне противны! Уходите, я видеть всех вас не могу! Я сказала же Вам – уходите! Почему не уходите, ну – почему?!

C трудом выпроводив из спальни Кристину, я еще долго пыталась вывести из истерики Машу, не поддававшуюся ни на какие мои уговоры. Но как только я все-таки наладила с ней контакт, то видение тронного зала стало преследовать и меня.

– Вы представляете, Вы представляете, – перебивала саму себя Маша, – я вижу, как мои бабушка с дедушкой берегут каждую копейку, чтобы хватило пенсии на еду, а у моей мамочки… – она с негодованием выделила последнее слово, – огромное кресло из красного дерева, да еще в драгоценных камнях, на бархатном возвышении, чтобы можно было смотреть на всех входящих туда сверху вниз. Да я за цену такого камушка, наверное, могла бы прожить несколько лет.

Раскрасневшаяся от возмущения Маша постепенно приобретала человеческий вид, заливаясь нежным девичьим румянцем. И хотя меня уже сверлили многочисленные вопросы, я не перебивала ее, дав возможность высказаться и излить душу, стереть слякоть с нее и всю накипь обиды.

– Я… я… раньше гордилась так своей мамой. Знала, что она очень любит меня. Каждый день лишь работа, работа, чтобы как-то меня прокормить. Мне хотелось скорее стать взрослой и помочь, побыстрее помочь ей. А она, а она… пропадая весь день на работе, искала там Глебов, а я думала – из-за меня.

После этого монолога Маша замолкла и дала мне возможность начать наступление.

– Ты мне можешь сказать, что плохого тебе сделал Глеб?

– Он украл у меня мою маму! – Вспыхнул гнев в глазах Маши. – Мама стала другой. Была доброй – сейчас ее жизнь в деньгах. Деньги, деньги, одно только слово день и ночь, ночь и день без конца.

– Я просила купить мне компьютер, пускай самый дешевый, пускай старый совсем, ну, хотя бы отдать после Дашки, у нее целых три разных типов. А маманя твердила мне в письмах, что подарит, как встанут на ноги. В Вене надо еще обустроиться. Как устроятся, то и меня заберет, потому что все время скучает. Тогда купит компьютер. Сейчас это дорого. И я верила всем ее письмам. – Не скрывая волнения, девочка мельтешила уже перед моими глазами настолько часто, что у меня закружилась голова. Наверное, эти круговые движения выплескивали ее стресс, и мне ничего не оставалось делать, как с этим смириться.

– Наконец моя мама пригласила меня погостить у нее на каникулах, – словно исповедовалась мне Маша. – За свой счет мне купила билеты. А я мыла полы вечерами в подъездах, чтоб деньгами ей как-то помочь. Думала, что ей трудно здесь что-то купить. Слишком дорого все, так она мне писала. Я и драила тайно полы, чтоб ее удивить. Поменяла рубли все на шиллинги. Привезла почти сто пятьдесят. А она хохотала весь вечер, говоря мне, что я привезла подаяние только для нищих, вряд ли хватит их здесь на кино.

Наконец Маша все же присела на стул возле меня.

– Я три месяца мыла полы, иногда почти ночью, чтоб не видел никто, не сказал вдруг моим одноклассникам. – Она вновь зарыдала. – Я-то думала, что Глеб – скряга. И она с ним лишь бедствует здесь. Бабушка даже ей написала, чтоб вернулась домой, проживем как-нибудь. Раньше же как-то жили без этого Глеба. А она… а она, – слезы лились рекой, но я знала, что ей надо выплакаться, чтоб немного облегчить душевную муку, – а она тратит тысячу долларов здесь на такое дерьмо (гнев и ярость сковали подростка, не давая докончить эту фразу), – на халат… а у мамы ее нету сотни рублей на врача, нужного ей врача…

Я пыталась ее успокоить, дав отток как-то гневу и ярости, понимая, как Маше сейчас тяжело: ее предали и обманули, предала ее мать, самый близкий и самый любимый для нее до сих пор человек.

– И зачем она только связалась с этим Глебом, скажите, зачем отбивала его у жены? Ведь мне Дашка все-все рассказала: как ее мать мою даже стукнула скалкой, когда та заявилась к ним в дом выяснять отношения с ней. – Маша вновь закружилась по комнате.

– Хорошо, что я Вам рассказала всю правду, наконец вынесла сор из этой избы, ей назло, ведь ее только это волнует. Я хочу поскорее вернуться домой… Ничего от нее мне не нужно. Вы заставьте ее поменять мне билет на другое число. Вы…заставите?..

Кое-как успокоив Машу, разобрав с ней, что, как, почему, дав совет – помириться, простить, прежде чем порвать все отношения, я, резким движением открыв двери, чуть не сбила с ног не успевшую еще оторваться от замочной скважины, по-видимому, все подслушивающую Кристину.

– Извините!

– Я все слышала, – опередила мои вопросы Кристина. – В конце концов, я имею полное материнское право знать, как выуживает у моей больной дочери нужные для себя сведения психиатр.

– Во-первых, Ваша дочь совершенно здорова, а во-вторых, если Вас это так волновало, Вы могли бы войти снова в комнату.

– Да Вы просто пытали сейчас мою дочь, и она Вам врала без оглядки, – вместо благодарности обвиняла меня Кристина, и я, вспыхнув, с трудом сдерживая себя, огрызнулась в ответ.

– Пускай даже врала, но ей очень хотелось бы поскорее вернуться домой!

– Это я решу, Кира Григорьевна, а не Вы. Моя дочь, а не Ваша! Глеб просил Вас зайти. Я надеюсь, что о болтовне моей Машки – ни слова. У нее были с детства такие припадки, – уже больше не церемонясь со мной, Кристина показывала свое истинное лицо, давая «важные» наставления насчет ненаглядного Глеба. Хорошо, что у меня в одно ухо влетало, а в другое тут же вылетало.

Кабинет Глеба был заставлен не менее стильной мебелью, чем гостиная. Мне показалось, что даже от его авторучек и карандашей веет удивительным материальным благополучием и угождением собственной особе. А о наручных часах одной из самых дорогих швейцарских фирм – не стоило даже говорить. По-видимому, на деньги, которые стоят эти часы, следуя логике Маши, она могла бы прожить у себя в Подмосковье целую жизнь. А бедной девчонке в ту пору, когда бы хотелось идти в ногу с модой, приходится мыть ночью чьи-то подъезды, чтобы маме с Глебом помочь. Какой нонсенс!