Я думала иначе. Беспокоиться о будущем нужно в мирное время. Когда уже началась война, если кто-то не знает, главная задача — выжить. Если постоянно думать о будущем, оно легко может стать тяжким грузом на сердце. Беспокоиться же о политических изменениях нужно после того, как они произошли. О чем нам действительно следовало беспокоиться сейчас, так это о том, чтобы не умереть с голоду. Продукты у нас были на исходе, поэтому мы с олькхе голодали, пытаясь растянуть запасы на как можно большее количество дней. Брат же и словом не обмолвился об этой проблеме. В этом плане будущее его вовсе не беспокоило. Так он вел себя и 4 января 1951 года, когда правительство Кореи покинуло Сеул. Тогда он тоже испугался так сильно, что начал заикаться. Ужас внушал ему не идеологический вакуум, а ожидание того, что потом ему придется ответить за сотрудничество с северянами.

Сеул заняли северяне, а брат снова стал беспокоиться о мире, которого еще даже не существовало. Я жалела его, несмотря на то что он становился невыносимым. Его рана не переставала кровоточить. Когда брат засыпал, его лицо было бледным, как лист бумаги. Он не мог уснуть без болеутоляющего, а когда засыпал, был больше похож на покойника. Глядя на него, я не верила, что он пересек отождествляемую со смертью линию фронта.

Люди говорили, что солдаты добровольческой армии, сбежавшие с фронта, рассказывали семьям о своих приключениям и военных подвигах, но брат никогда не рассказывал ничего подобного. Мне было любопытно: он не хотел говорить или не хотел вспоминать? Возможно, он не хотел вспоминать то, что лежало за пределами его физических страданий, то, что касалось таких понятий, как бесчестье и измена. Я об этом могла только догадываться, в то время для меня оба понятия были слишком абстрактными.

Воспоминания о страданиях, которые мы себе и представить не могли, постепенно становились для него все более болезненными. Некогда здоровый и крепкий, брат теперь лежал на теплом полу, обессиленный. Он выглядел жалко. Таким брата я не знала. Каждый раз, когда я смотрела на его лицо, пока он спал, я спрашивала себя: «Как выглядит линия фронта? Неужели существует линия, разделяющая наших и врагов?»

Вряд ли линия фронта, проведенная в начале войны, была простой линией. Она заменила компас. Теперь от нее зависело, куда будут эвакуировать людей и куда будет перевезено правительство. Линию провели поверх людей, и простому человеку даже случайно не удалось бы ее пересечь. Если представить на миг, что какой-нибудь сумасшедший солдат бросится к той линии, то, несомненно, в тот же миг его попытаются убить как свои, так и враги. Его тело в одно мгновение изрешетят, словно соты. Мой брат вернулся, но не живым. Тот человек, что лежал сейчас на почетном месте в нашем доме, не был моим братом. Это была всего лишь его бледная тень.

Если говорить о линии фронта, то мне всегда было интересно, насколько она реальна. Может, она так же бесплотна, как и идеология, которая ее провела? Как можно мечтать, чтобы человек вернулся с другой стороны живым и невредимым? Чем больше я думала об этом, тем сильнее разгорался во мне гнев. Что же такого есть в этой условной линии? Почему из-за нее лгут и убивают? Я не понимала, почему люди следуют идеологии, в которой нет места даже совести.

3

Жители деревни любили наш колодец. До войны он часто становился местом, где завязывалась дружба. И хотя вода в нем была мутная и зимой из него, клубясь, выходил пар, он давал воду даже во времена засухи. Даже когда ситуация с водоснабжением значительно улучшилась, про колодец не забыли — он стал местной достопримечательностью.

По соседству с нами по-прежнему никто не жил, но по редким следам, оставленным у колодца, я догадывалась, что где-то неподалеку есть жилой дом и его обитатели берут воду из нашего колодца. Хотя и прошло несколько дней с тех пор, как сменилась власть, я еще не встретила никого, кто приходил бы за водой. Очевидно, колодцем пользовалось мало семей, иначе я бы заметила на улице хоть кого-нибудь. Мне было любопытно, что за люди живут возле нас, как они живут. Но желания встретиться с ними лично у меня не было. Честно говоря, мне не только не хотелось встречаться с ними, я боялась этой встречи. Думаю, в тот день, когда в город вошла армия северян, мы с олькхе поступили правильно, решив не общаться с оставшимися в городе людьми. Мне не хотелось, чтобы нас арестовали, когда власть опять сменится. Сейчас я жила под небом КНДР, но понимала, что все может быстро измениться и следует быть аккуратной по отношению к оппозиции. Из-за этой нестабильности приходилось быть очень осторожной, как если бы я шла по тонкому льду. Но даже в то опасное время я встретила девочку, которая могла позволить себе не быть такой бдительной.

Однажды я услышала странный звук, доносившийся от колодца. Было похоже на всплеск, который слышишь, если что-то уронишь в воду. Загадочный звук был подозрительным, потому что все время повторялся. Когда я вышла посмотреть, что там происходит, я увидела, как маленькая девочка, стоя у края колодца на цыпочках, пытается набрать воды. Всплеск повторялся, потому что она торопливо черпала воду, не набирая и половины ведра. У нашего колодца был свой секрет: чтобы набрать воды, надо было отмотать побольше веревки, сбросить привязанное к ней ведро вниз и подождать, пока оно завалится набок и начнет тонуть. Вот тогда можно было тащить ведро наверх. Но малышка, похоже, не знала про эту уловку. Она нетерпеливо била ведром по воде. Результата ее способ не приносил, зато на весь двор раздавалось громкое плюханье.

Я, улыбаясь, подошла к ней и, взяв у нее веревку, показала, как надо черпать воду. Но, видимо, это было не так-то просто. Хотя она и смотрела с широко открытым ртом, повторить мои действия она никак не могла. Со стороны девочка выглядела некрасивой: худая, с растрескавшейся кожей на руках. Но, приглядевшись, я подумала, что при более благополучной жизни она могла бы выглядеть милой. В детском личике уже угадывались приятные черты симпатичной девушки. До краев наполнив принесенное ведро, я спросила ее, где она живет. Она неопределенным жестом махнула в сторону деревни, лежащей вниз по склону горы. Передавая девочке ведро, я почувствовала себя Жаном Вальжаном^[14]. Я помню с детства главу, где он дает девушке по имени Козетт ведро, наполненное водой из родника, находившегося в глубине темного леса. Этот роман не надоедал мне. Я перечитывала его несколько раз, и всегда на душе становилось светло. Конечно, во мне было маловато силы, чтобы быть Жаном Вальжаном, но я обрадовалась тому, что впервые за долгое время могу общаться с кем-то, кроме членов моей семьи. Желая немного поговорить с девочкой, я с улыбкой спросила ее имя.

— Чжонхи, — тихо ответила она.

«Конечно, ей до Козетт так же далеко, как мне до Вальжана», — мелькнуло в голове. Ее слабый голос, то, как долго она тянула слог «хи», — все это наводило на меня уныние. Я спросила: «Почему ты не эвакуировалась? Сколько человек в твоей семье?» — но она ничего не ответила. Она жила в деревне у подножия горы, и я вызвалась проводить ее. Мы шли по местам, превращенным бомбардировками в сплошные руины. Вполне приличный дом, в котором жила девочка, находился на равнине, недалеко от трамвайной линии^[15]. Мать Чжонхи была симпатичной женщиной лет тридцати. Бледная, словно ее лицо было густо напудрено, она выглядела очень уставшей.

— Кто разрешил тебе пойти за водой? — раздраженно крикнула она, скользнув по мне настороженным взглядом. — Тебе что, захотелось из дома улизнуть и ты повод нашла? Ну и где тебя носило, что ты вернулась только сейчас?

Она ругала Чжонхи, не обращая внимания на воду, не без труда добытую девочкой. При этом она все время посматривала на меня. Я все еще чувствовала себя Жаном Вальжаном, поэтому невольно подумала: «А она, часом, не мачеха?»

— Я принесла воду из деревни, той, что выше по склону. Я же говорила, что видела там колодец.