— Бабушка, значит, у вас болит душа оттого, что ваш сын работал носильщиком чжиге, а то, что тетя торгует, водрузив на голову кванчжури с овощами, никак не беспокоит? Как вы так можете говорить?

— Твоей тете не много осталось мучиться, не заступайся за нее. Кроме того, если неудачно встретишь жизнь^[68], то обречена страдать, как и в прежние времена. Да и что тут такого, если здоровая женщина носит на голове кванчжури с овощами? Разве можно сравнивать внука благородного рода, работающего носильщиком чжиге, с женщиной, которая еле-еле сводит концы с концами, торгуя овощами?

Я понимала, что это было сказано без скрытого смысла, но для меня каждое слово становилось впивающейся в сердце колючкой. Я чувствовала упрек. У меня щемило сердце. Казалось, мне открыто говорят, что до того, как вернется моя семья, я должна что-то сделать, а не сидеть дома нахлебником из-за того, что распустили отряд «Силы обороны Родины».

— У дяди появилась какая-то хорошая работа?

— Дядя говорит, что нужно жить дальше. Ему посчастливилось встретить благородного человека. Впрочем, справедливости ради, та встреча произошла, потому что он метался по рынку в поисках клиентов. Так вот, это был богач из Кэсона, он смог предусмотрительно перевести много денег в Сеул. Говорят, он сейчас в Пусане организовал крупную торговлю. Кстати, его дом тоже находится в нашем районе. Люди говорят, что в нем живут богачи, настолько его дом большой и роскошный. Беспокоясь, тот мужчина вернулся в Сеул, чтобы убедиться, что дом цел и невредим. Он встретил твоего дядю на рынке и поклонился ему. Хоть у него и есть деньги, куда ему тягаться с нами в происхождении? Тот богач сказал, что устроит дядю на работу в правительственное учреждение, но взамен попросил присмотреть за его домом, пока не закончится война. И чего таким людям не хватает, что едут в Сеул в такое время?

— Значит, семья дяди переедет?

— Какое там переезжать! Я же сказала, что дом находится в этом районе. Я приняла решение оставаться здесь, пока не вернется твой брат. Но раз ты приехала раньше, придется мне все равно остаться, не могу же я бросить тебя одну.

— Вы же говорите, что он торговец, почему устраивает в правительственное учреждение? Раз так получилось, взял бы в торговлю, — сказала я с сарказмом.

— Тому человеку хорошо известно наше происхождение. Дядя не просил устраивать его на работу, место ему предложили. Торговец сказал, что, как бы плохо ни сложились у дяди дела, он не тот человек, который должен толкаться на рынке. А еще он сказал, что, хотя сам он занимается торговлей, его сын работает в органах власти, поэтому он сможет оказать такую услугу. Повезло нам, что тут еще говорить? На чужбине встретить человека, знающего наше происхождение!

— А что такого в нашем происхождении? — не унималась я. — Дядя во времена японской оккупации работал в правительственном учреждении сборщиком налогов, верно? Это, бабушка, все равно что приспешник япошек. Мне, например, стыдно за это. Разве вы не помните, как после освобождения страны буйствовала молодежь в деревне, считая нас прояпонской семьей, и разрушила наш дом?

— Ничего не хочу слушать! — раздраженно сказала бабушка. — Так говорит молодежь, которая не знает жизни, а что касается пожилых людей, то они после этого случая сотни раз, если не больше, извинялись и жили, не поднимая перед нами головы. Как молодежь посмела смотреть на нас свысока! Я и без тебя знаю, что должность сборщика налогов не так уж почетна, но наша семья из поколения в поколение жила, служа для жителей деревни образцом почитания традиций и обычаев. Знай об этом молодежь, ничего бы не было.

Мне вспомнилось, как на каникулы я приезжала в деревню. Когда на узкой тропе мне встречался кто-нибудь из жителей, будь то даже пожилой мужчина, идущий навстречу с чжиге за плечами, несмотря на мой юный возраст, он склонял передо мной голову и уступал дорогу. В детстве я думала, что так положено, но, когда я повзрослела, мне стало неудобно и неприятно от такого подобострастия. Бабушка же, похоже, тосковала по тем временам. Она говорила, что считает, что должность сборщика налогов была незначительной, но тут она кривила душой. Работа дяди в то время все еще была для нее предметом гордости. Сейчас незначительность положения сына унижала достоинство этой благородной кореянки, она искренне считала, что, лишь работая в органах власти, можно задирать нос. По ее словам можно было понять, насколько недостойным казалось ей занятие сына, работавшего носильщиком чжиге. С другой стороны, разве у него не было смекалки? Почему он не попробовал себя в другом деле? Я, забыв на минуту о том, что дядя поступил так, чтобы содержать нашу семью, согласилась, что эта работа не соответствовала его характеру и статусу.

Свое обещание богач из Кэсона сдержал. С его легкой руки дядя получил должность младшего сотрудника органа опеки, находившегося в ведении мэрии Сеула. Однако зарплата была столь незначительной, что если бы тетя не продолжала торговать овощами и зеленью, было бы трудно сводить концы с концами. Когда я увидела, как бабушка и дядя без конца благодарили богача за это место, как дядя, с радостью надев приведенный в порядок тетей костюм, с сияющим лицом вышел на работу, я еще раз поняла, насколько неправильно мы поступали, живя на деньги, заработанные им трудом носильщика чжиге. Дядя, устроившись на новую работу, выехал из нашего дома. Бабушка осталась, но только до тех пор, пока не вернется моя семья. Переезд не занял много времени, дядя уезжал с теми же вещами, которые привез из Кэсона во время эвакуации. На их перевозку не ушло и пяти минут. В опустевшем доме справиться с чувством одиночества оказалось намного труднее, чем я думала.

Почему наша семья так долго не возвращается «оттуда»? В пути ли они? Если они не могут ни приехать, ни выехать, насколько же им тяжело? Живы и здоровы ли все? Что я могу сделать, чтобы помочь им? Стоило мне остаться одной, как эти вопросы начинали роиться в голове. Словно опустошенная изнутри, я не могла думать ни о чем другом, кроме семьи. Во сне я бесконечное число раз толкала тележку вместе со всеми, смело закрывая ее от сочувствующих взглядов чужих людей, но в реальности я не могла придумать, как бы им помочь.

2

Сестра Чон Гынсуг жила в доме, находившемся в переулке позади рынка «Донам». Это был очень старый дом на широком фундаменте. В доме была отдельная кухня и множество комнат, хорошо приспособленных для сдачи в аренду. Из семей, живших здесь до войны, одна вернулась, поэтому, даже если сестра оставалась в большом доме одна, он не выглядел таким уж тихим и угрюмым. Как-то она сказала мне:

— Наша семья владела несколькими помещениями на рынке «Донам». Пока то ли не вернулись арендаторы, то ли еще что, но почти все магазины стоят закрытыми. Да и вернувшиеся продавцы больше торгуют за передвижными прилавками. Закон торговли таков: когда в магазинах будут продавать схожие товары, тогда будут толпиться покупатели. До войны респектабельные магазины торговали дорогими холстами, хлопчатобумажными тканями, благородными и драгоценными металлами, детской одеждой, трикотажем, шитьем, комплектами стеганых одеял. Сейчас места перед ними заняли торгующие вразнос овощами, зеленью, рыбой, рагу по-китайски, сундэ^[69], которые можно тут же съесть, и американскими товарами, с которыми, если что, можно убежать от контролеров. К сожалению, пока не вернулись люди, которые хотели бы арендовать магазины и платить налоги.

Я позавидовала ей белой завистью. Она без особого беспокойства ждала не только возвращения семьи, но и светлого будущего, где она не будет знать, что такое нужда.

Чон Гынсуг, узнав причину моего беспокойства, сказала, чтобы я напрасно не изводила себя, а лучше подготовилась бы к приезду семьи. Она всегда рассуждала здраво. Мне стало стыдно после ее разумных слов и от внимания к моим проблемам. Причина моего беспокойства была не в том, что я не знала о положении членов семьи, а в том, что я была не уверена, что в будущем смогу взять ответственность за них на себя.