Активность эта, надо сказать, обеспечивала кандидату неугасающий интерес заинтересованных происходящим телезрителей.

Вот он у ещё дымящихся развалин Хаммеровского центра, разговаривает с родственниками погибших, и вся страна с потрясением наблюдает влагу, скапливающуюся в уголках глаз претендента на роль первого лица в государстве — вполне в духе раннего Ельцина, просившего всенародно прощения за то, что не уберёг тех троих в августе девяносто первого.

Вот он на крейсере, который чудом не списали в металлолом, обедает с матросами и клянётся возродить славу российского флота. Вот он в пятнистой форме десантника на аэродроме в Ханкале:

— Ребята, — говорит будущий президент, — ребята… Я знаю, что это не по уставу, но и задача сейчас стоит такая, каких ни в каком уставе не прописано… У вас за спиной сто миллионов, их убивают в собственных домах. Такая война. Без объявления войны. Без линии фронта. Вы сейчас не солдаты. Вы — чистильщики. Это очень опасная и грязная работа… Но я прошу вас сделать её на совесть…

Однако в окружившей Федора Фёдоровича броне явственно просматривалась брешь. Чистильщики, которые вроде как и не солдаты, вовсе не с неба свалились. Их били в первой чеченской кампании, они же увязли во второй и мудрёных слов про международный терроризм и угрозу цивилизованному человечеству не понимали. Для них врагами были бородатые ваххабиты и ещё не отрастившие бород юнцы, двенадцатилетние Давиды, предпочитавшие автомат праще, и чеченские девочки, освоившие снайперскую науку. И сделать работу на совесть означало одно — не жалеть ни своей, ни чужой крови, оставляя за спиной только выжженную землю.

А посему следовало ожидать небывалой резни — с массовыми расстрелами, пылающими посёлками, пытками захваченных в ходе зачисток.

И всё же будущий президент повёл себя весьма и весьма осторожно. После громогласных заявлений первых дней, вслед за эпохальным обещанием сделать так, что никто не встанет, он подождал выхода бронированной армады к Тереку через более или менее лояльные федералам территории, а дальнейшее продвижение остановил. Разумно. Потому что на том берегу неизбежна настоящая партизанская война, которую не может вести ни одна регулярная армия в мире. Одна только и могла, но после Нюрнберга к этой методике возвращаться рискованно. И уж можно не сомневаться, что, в случае перехода через Терек, чеченцы постараются обеспечить такой приток похоронок, что нынешний сумасшедший рейтинг быстренько обмякнет и начнёт скукоживаться.

Но на замиренном берегу Терека российская армия чувствовала себя примерно как французы в Москве в двенадцатом году. С одной стороны, что-то вроде произошло, а с другой — ничего и не случилось. Вроде задача и поставлена, а вроде и нет. И воевать не с кем. Французы в похожих условиях разложились быстро. И предполагать, что российскую армию ожидает иная участь, никаких оснований нет.

Это значит что? Пьянство, мародёрство, поборы на блокпостах и облавы с последующим возвратом захваченных — за приличное вознаграждение.

Поэтому в воздухе висело тревожное ожидание. То, что война будет вестись малой кровью и исключительно на чужой территории, народу всегда нравилось. Ровно до тех самых пор, пока не оказывалось, что война уже на пороге, а страна по колено в собственной крови. Тогда и выплеснутся слова про бездарное высшее руководство, про погубленных рязанских мальчишек, паркетный генералитет, спившееся за годы реформ офицерство и грубое армейское воровство.

Отсюда очевидный вывод. Хоть на олигархов и сделана серьёзная ставка и они решают свою задачу в рамках принятой стратегической линии, но туз раскулачивания в рукаве должен быть припасён.

Вполне вероятно, что именно поэтому у Платона временами возникало странное ощущение — будто бы он сам выбирается в президенты России, а не агитирует за исполняющего обязанности Эф Эф Рогова. Во всяком случае, его собственная персона вызывала у всех существенно больший интерес. Если что и спрашивали про Федора Фёдоровича, так это посадит он Платона в тюрьму, став президентом, или не посадит.

На прямой вопрос Платон неизменно отвечал:

— Даже как-то странно слышать… У нас президент — всё равно что царь. Захочет посадить, конечно, посадит.

Собравшиеся обменивались взглядами и поощрительно перешёптывались. Им нравилось, что обязательно посадит, если захочет. Вопрос, захочет ли посадить, не задавался, хотя и висел в воздухе.

Ларри держался в тени и к публичной активности Платона, зачастившего на встречи с народом, внешне относился индифферентно. Один из первых таких контактов распорядился заснять на плёнку, посмотрел в ночной тиши, хмыкнул и приказал усилить охрану.

— Можешь объяснить? — требовал Платон. — Ты можешь аргументировать?

— Послушай, — терпеливо объяснял Ларри, — послушай… Я ничего не могу аргументировать. У меня просто воображение богатое.

— Ну и что тебе подсказывает твоё воображение?

— А ничего. Ничего оно не подсказывает. От пули никакая охрана не защитит. Ты знаешь. Я знаю. Все знают. А от дуры защитит.

— От какой дуры?

— От обычной. От купленной дуры. Подойдёт к тебе истеричная баба, начнёт орать. Украл, ограбил, всех убил, войну в Чечне затеял, президента своего ставишь… А потом возьмёт и плюнет тебе в лицо. Кругом, между прочим, телекамеры. Ты что будешь делать? Вытираться? Или тоже в неё плюнешь? Вот за этим охрана и нужна. Чтобы к тебе на расстояние плевка никто не подошёл. Теперь понял?

Платон расхохотался.

— Слушай, всё-таки потрясающая страна. Мы же сами себя из болота тащим. Всю страну. За волосы, как барон Мюнхгаузен. А нам в лицо плюют. Специально для такого случая охрану выставляем. Смешно?

— Знаешь, что я тебе скажу? Не смешно. Вот мне почему-то не смешно.

— Ну и чёрт с ним! Давай свою охрану. Только чтобы не слишком маячили.

Жизнь и вправду покорно следовала за богатым воображением Ларри. На очередной встрече с населением к трибуне, на которой стоял Платон, прорвалась женщина с запиской, стала размахивать ею в воздухе, стараясь дотянуться до оратора. Потом беспомощно обернулась к залу, отыскивая кого-то глазами. Обнаружила не видимый никому контакт, швырнула ненужную бумажку на замызганный пол, повернулась к сцене спиной и завопила хорошо поставленным голосом:

— Зачем ты сюда приехал? Зачем? За твои проклятые деньги убивают наших братьев! Где ты — там война и кровь! Убирайся в Москву, пощади наших мужчин и детей!

Откричав положенное, снова взглянула на трибуну, где стоял бледный Платон, измерила расстояние, плюнула на пол и с достоинством удалилась по направлению к двери с зелёной табличкой «Выход».

Платон среагировал немедленно.

— Давайте вот что сделаем, — сказал он, стараясь перекрыть поднявшийся шум. — Я, конечно же, сейчас уйду. Только не потому, что так хочет эта женщина, а если так скажете вы все. Давайте проголосуем. — На мгновение он замялся и поднял глаза к потолку. — Чтобы было проще посчитать… Кто за то, чтобы наш сегодняшний разговор продолжился?

Взметнулся лес рук. Платон взглянул в зал, уткнулся взглядом в Ларри и кивнул головой:

— Значит, продолжим.

Но сразу вернуться к ответам на многочисленные вопросы не удалось. Один за другим вставали люди, говорили про неслыханное нарушение обычаев кавказского гостеприимства, просили забыть нанесённое оскорбление.

Происходило это вовсе не потому, что испарилась неприязнь и даже ненависть к московскому визитёру, закулисному кукловоду и королю неведомо как нажитых капиталов — просто было интересно увидеть живьём демона современной политической сцены, задать вопрос с подковыркой и посмотреть, как станет выкручиваться крёстный отец кремлёвской мафии.

А вопросов с подковыркой заготовили много. Папа Гриша позаботился, чтобы темы для разговоров не иссякали.

Специально изготовленный для территории стотысячный тираж «Московского комсомольца», целиком посвящённый истории создания и возвышения «Инфокара», за ночь развезли, расклеили и разбросали во всех населённых пунктах, подготовив народ к общению с московским олигархом. И сейчас у половины собравшихся на коленях лежали газеты.