— Не называй ее так. И да, время от времени нам приходится делать то, чего мы не хотим. Это называется работой, Линг.

— Нет, — возражает она. — Это не работа. Работа — это оружие и люди в костюмах и перестрелки. — Она прислоняется бедром к стойке и поворачивается, чтобы я мог видеть ее лицо. — А это чушь собачья.

Это самая настоящая обида, которую я впервые слышу от Линг. Я смотрю на нее, удивленно приподняв бровь.

Она опускает лицо и усмехается.

— Я не собираюсь любить ее только потому, что твой член стоит по стойке смирно, когда она находится в комнате.

Не сводя с нее глаз, я наклоняюсь и предупреждаю:

— Мне уже порядком надоело твое раздражительное отношение ко мне, Линг. Для пятилетнего ребенка это было бы мило. Но тебе? — Я оглядываю ее с ног до головы. — Не столько.

Она открывает рот, чтобы выстрелить еще раз, но я обрываю ее:

— Я думаю, мне не нужно говорить тебе, что если она пострадает, это будет ад, и ты заплатишь.

Ее губы сжимаются в мрачную линию, и она кивает.

— Я поняла.

— Нет, не надо, — говорю я ей. — Ты ничего не понимаешь. То, о чем я говорю, это серьезно. — Сделав шаг ближе, блокирую ее: я стою спереди, туалетный столик — сзади. Понижаю свой грубый голос: — Если ты дотронешься до нее, коснешься хоть одного волоска на ее голове, посмотришь на нее не так, Клянусь тебе, Линг, — мое дыхание обжигает ее щеку, — ты окажешься в заднице без гроша в кармане, в черном списке. — Моя рука поднимается, чтобы погладить ее по щеке. — Теперь ты меня поняла?

На мгновение воцаряется молчание.

— Да. — В ее глазах светится чистая ненависть. — Я тебя поняла.

— Хорошо. — Опустив руку, подхожу к зеркалу, смотрю на себя в последний раз и бормочу: — Это очень хорошо.

Глава 28

АЛЕХАНДРА

Юлий выходит из ванной и возвращается в спальню, а я продолжаю промывать заживающую рану на пятке. Он подходит к кровати и опускается на колени возле меня.

— Все еще болит?

Я не смотрю на него, потому что боюсь, что он увидит слишком много в моих глазах, увидит тревогу от осознания того, что я остаюсь наедине с Линг. Ощущая тревогу, я понимаю, как нелепо было чувствовать себя в безопасности, когда Линг была буфером между мной и Юлием. Я понимаю, что он не оставил бы меня с ней, если бы ему не пришлось, поэтому не смущаю его мольбами, главным образом потому, что уверена, он бы остался. И это только еще больше запутало бы наши отношения.

— Становится лучше.

Он молча наблюдает, как я вкладываю все силы в свою работу, изо всех сил стараясь не обращать на него внимания.

— Я вернусь поздно.

Стараюсь говорить ровным голосом:

— Хорошо.

— Посмотри на меня.

Я действительно не хочу, но его тон тверд и непреклонен, и после многих лет подчинения, вбитого в тебя, это становится не более чем рефлексом. Мои глаза встречаются с его, бурные и полные беспокойства, мой рот приоткрывается, и дыхание со свистом покидает меня. Это как если бы тебя переехал автобус, а потом развернулся и снова переехал. Мое дыхание прерывается, и я не понимаю, что плачу, пока не чувствую влагу на своих щеках.

— Эй, — начинает он, протягивая руку, чтобы вытереть слезу большим пальцем, проводя по моей щеке.

И я не могу остановить шепот, который вырывается из меня:

— Пожалуйста, вернись.

Он хмурится.

— Я так и сделаю.

— Хорошо, — бормочу я, моргая сквозь поток слез, а затем говорю чуть тише: — Потому что сейчас ты — все, что у меня есть.

Прежде чем я успеваю оценить воздействие этих слов, меня подхватывают с кровати и поднимают на сильные руки. Они держат меня крепко. Они непоколебимы, и впервые за долгое время я чувствую себя в безопасности.

— Убирайся, — рявкает он, и я слышу пресловутый стук каблуков от двери ванной комнаты к двери спальни, а затем в коридоре.

Я утыкаюсь лицом в его плечо, Юлий баюкает меня, как будто я самая драгоценная вещь в его жизни, и это оставляет хаотичный беспорядок мыслей на своем пути. Его большая рука скользит по моей спине к основанию шеи, где его теплые пальцы прижимают меня к нему, и я задаюсь вопросом, нужен ли Юлию этот контакт так же, как и мне.

— Посмотри на меня, — мягко говорит он. Это не требование, а просьба.

С легким фырканьем я отстраняюсь, хватаясь за ткань его рубашки. Он долго изучает мое лицо, прежде чем наклоняется и прижимает свои теплые, полные губы к моему лбу, мягко, с нежным сожалением. Я прижимаюсь к нему и беру все, что он мне дает. Когда, наконец, он отстраняется, издает долгий, усталый вздох, прежде чем посмотреть на меня, но в нем нет тепла. Это все для шоу. И чтобы подтвердить мои предположения, он говорит мягко, заботливо:

— Завтра мы поговорим, хорошо? И мы все обсудим. Потому что… — Юлий смотрит на меня с опаской, как будто я испуганное животное, готовое в любой момент убежать. Он заканчивает свое заявление: — Все изменилось.

Его поразительное признание заставило меня моргнуть. Как же все так повернулось? И почему его заявление втайне взволновало меня? Понимая, что он ожидает какого-то ответа, я коротко киваю ему в знак согласия.

Его выражение лица становится непреклонным, когда он признается:

— Тебе лучше не играть со мной, Алехандра. Для тебя это плохо кончится.

Без единой мысли мой рот открывается, я повторяю:

— Я уже пыталась.

С этими словами его выражение лица снова смягчается, и на губах играет легкая улыбка.

— О, да? Как все прошло?

— Не очень хорошо, — признаюсь я тихо, без капли стыда.

И головокружение, которое проносится сквозь меня, когда он опускает голову, и его плечи подпрыгивают в беззвучном смехе, бесценно. На короткое мгновение я чувствую себя настолько нормально, насколько это возможно.

Тем более, когда он поднимает свое улыбающееся лицо и поражает меня яркостью своей ослепительной улыбки. И тем более, когда наклоняется ко мне и прижимается своими полными, мягкими губами к моим в самом коротком, самом драгоценном поцелуе за всю мою короткую жизнь.

С мягким ртом. С закрытыми губами. Совершенен во всех отношениях. Так сильно, что от шока мне снова хочется плакать.

Моя грудь болит, и искра вспыхивает во мне, согревая мое холодное сердце. Надежда снова вспыхивает.

Будет ли действительно больно довериться Юлию, хотя бы немного?

Не похоже, что все может стать для меня еще хуже.

Я так устала от того, что мужчины причиняют мне боль, и, хотя страх преследует меня, где-то глубоко внутри я мечтаю дать ему шанс.

Мужской, древесный запах его одеколона наполняет мои легкие, и я хочу утонуть в его запахе, никогда не желая выходить на воздух, добровольно жертвуя своей жизнью ради этого единственного момента.

Ни в малейшей степени не желая этого, я отпускаю ткань его рубашки и провожу руками по его твердой мускулистой груди, сжимая его большие плечи своими маленькими руками так сильно, как только могу. Юлий отпускает мои губы и разбивает мое сердце, когда показывает истинную, бескорыстную привязанность, держа свое лицо близко к моему и проводя носом вверх по моему лицу, прежде чем вернуться, чтобы снова поцеловать мои губы.

— Теперь все зависит от нас, — уговаривает он, проводя своими твердыми руками по моей спине, кладя их на бедра и слегка сжимая.

И с коротким, сдавленным вздохом я снова учусь доверять.

— Да. — Потому что, откровенно говоря, если бы я когда-нибудь захотела «нас», я бы хотела «нас» с Юлием.

Затем он встает, ставит меня на ноги и бросает на меня взгляд, который говорит мне, что он больше не хочет уходить. Он раздраженно качает головой и отходит от меня.

— Завтра мы поговорим.

— Хорошо. — Это все, что я говорю, потому что не могу думать рядом с ним.

Еще один шаг к двери.

— И ты мне все расскажешь.

— Обязательно, — обещаю я, скрывая удивленное облегчение от того, что мне есть, кому довериться. Я уже много лет не могу ни с кем откровенно поговорить. Осознание того, что сейчас, после всего этого времени, я могу это сделать, заставляет меня чувствовать себя в равной степени нервной и взволнованной.