Это здорово. Но этого не будет. То, что он предлагал мне, было очень хорошим, слишком хорошим, чтобы я мог это взять. На контрасте с Эллеке я прочувствовал всю свою ущербность.

Он обнял меня, погладил по спине. Я тоже обнял его, пропустив руки под его куртку, – только потому, что никогда не мог противиться соблазну прикоснуться к нему. Кожа Эллеке была такой теплой. Закрыв глаза, я опустил голову на его плечо.

– Когда я сержусь на тебя, мне плохо, – сказал он глухо.

– Мне тоже, Элле.

Я не находил сил отстраниться. Глаза жгло.

– Отпусти меня, пожалуйста, – я просил его о большем, он и не представлял, о чем.

И только из неведения он отпустил. Я нерешительно смотрел на него.

– Я пойду?

– Как хочешь.

Я уже отдалился на некоторое расстояние, когда он сказал мне:

– Все будет хорошо. Правда.

– Конечно, – согласился я, не останавливаясь. С кем-то, где-то, не со мной у тебя все будет хорошо, в этом нет сомнений, Элле.

Я позволил себе оглянуться только когда отошел достаточно далеко и уже не мог рассмотреть его среди зеленых зарослей.

Дома ко мне привязалась мать. Я метнул в нее короткое «отъебись», и она вышла из моей комнаты, пораженная тем, что, после семи лет игры в молчанку, я заговорил с ней, даже если сказать кроме этого единственного слова мне было нечего. У меня были колечки в мочке левого уха и привычка дергать за них, и я бродил из угла в угол моей тесной комнаты, швырял вещи на кровать, курил сигарету за сигаретой и бросал окурки на пол, теребил сережки, не замечая, что уже потекла кровь.

Один раз я присел на кровать и громко, совершенно по-детски, зарыдал. Это горе было внутри меня, но моя голова отказывалась его принять. Я перестал плакать так же резко, как начал. Отыскал под матрасом заначку – свернутый в квадратик тетрадный лист. Развернул, жадно втянул весь порошок в ноздри. О, мой любимый анальгетик.

Чувствуя блаженное отупение, собрал свои пластинки, кассеты, завернул в свитер, чтобы не повредить при перевозке. Вырвал из журналов страницы с самыми любимыми фотосессиями. Косметика, шмотки. Какой-то набор блестящей девочки. У меня была пара книг, которые подарил мне Эллеке и которые я так и не прочел. Я и не подумал взять их с собой. Мне хотелось разорвать невыносимую связь между мной и Эллеке полностью. Никаких памятных вещей, никаких воспоминаний. Забыть его, этот город, все, что здесь со мной происходило. Только еще одно дело… та самая видеозапись. Гребаная гостиная Порошка. Его диван цвета подгнившей кукурузы.

– Ты что же, бросаешь меня? – обвиняющим тоном спросила мать, когда я с рюкзаком вышел в коридор.

Меня охватил холодный гнев. Я стиснул ее скулы пальцами, развернул ее бледноглазое лицо к себе. У моих глаз был тот же омерзительный блекло-серый цвет.

– Я тебя ненавижу, – сказал я шепотом. – И отца ненавижу. Всех.

Я представил, как в ней растет боль. Зреет, подчиняя все ее существо. Представил настолько явственно, что казалось, то маленькое злобное нечто, что я поместил в ее тело силой воображения, становится реальным. Хотя я не верил в проклятия, мысленно я проклял ее. Она застыла. Наверное, она по-настоящему меня испугалась.

Я вышел из дома. Моя куртка была слишком теплой для такой погоды, но холода приближались. По пути на вокзал я заглянул на почту и отправил кассету на местное телевидение. Едва ли они решатся это показать, но Человек-Порошок заметная персона в городе. Копии пленки быстро разойдутся по рукам. Через несколько дней все станет известно всем… И обо мне тоже, но меня здесь не будет.

Странно, но предвкушая, как моя омерзительная тайна обнажится для всеобщего обозрения, я испытывал громадное облегчение, и даже шаг мой стал пружинистым, легким. В тот вечер я на свой лад верил, что все будет хорошо: я смог бросить Эллеке и, значит, смогу его забыть. Никто не втопчет меня в грязь, никогда. Лучше я сам брошу себя в нее, отойдите от меня, я сделаю это сам.

В поезде я распугал всех своим ядовитым видом и кровоточащим ухом, так что место рядом со мной осталось незанятым. Я не смог уснуть и всю ночь смотрел в окно. Дома, деревья, поля, столбы, чаще всего дома и столбы. Это мир совсем неинтересный. В холодном лунном свете все казалось покинутым. Я не чувствовал себя несчастным, пытался ни о чем не думать, вслушивался в голос Ирис в наушниках. Она пела про расставание, но почему-то песня не ассоциировалась с тем, что я пережил за день. Когда песня заканчивалась, я отматывал ее к началу. Она была совсем новая. Готовился к выходу очередной альбом…

Ирис распелась и звучала теперь гораздо лучше, чем на предыдущей пластинке. Ее голос поднимался к высоким нотам и падал к низким без всякого усилия. Если бы Ирис знала, что она значит для меня… Но она не знала, и так было гораздо лучше. Хотя я лишил себя единственного в моей жизни друга, у меня оставалась музыка. В музыке была неотъемлемость – испорченную кассету или плеер легко заменить на новые. Музыка не провоцировала мои раздирающие противоречия и ничего не требовала от меня. Я мог включить ее, когда она была мне нужна, и выключить, когда уставал от нее. Если я нуждался в капельке понимания, я просто подбирал подходящую к моим переживаниям песню. Музыка намного лучше, чем близкий человек, с которым так сложно.

Утром я вышел на вокзале Льеда. У меня были юность, красота, энергия, цинизм и безнравственность – все необходимое для того, чтобы преуспеть в этом городе. Вот только денег не хватало. Но я знал надежный способ их добыть. О родном городе и всем в нем случившемся я старался не вспоминать. Я пытался себя контролировать, и собственная ничтожность разбила меня в пух и прах. Я пробовал длительные отношения, и они выжали из меня всю кровь, пережгли мои нервы. Достаточно с меня. Отныне ни самоконтроля, ни глубоких привязанностей. Я сорвался с цепи и был намерен удариться во все тяжкие, какие только смогу придумать.

Льед был как магнит для маргиналов всех мастей. Не то чтобы здесь они встречали большее понимание со стороны общественности, но зато, за счет их повышенной концентрации, получали возможность найти друг друга. Вот и меня притянуло, как множество других. Словно бы минуту назад я брел в одиночестве, а вдруг уже оказался среди извивающихся в танце тел. Я не хотел хороших, мне по горло хватило Эллеке, мне были нужны такие же, как я. И я их отыскал.

Одно из лучших моих воспоминаний, связанных с Льедом, – возникшее впервые ощущение единства, сходства с окружающими людьми. Я впал в эйфорию. Годами я жил как изгой. Только когда я оказался среди тех, кто не таращился на меня с опасением, недоумением, презрением или отвращением, я осознал, как подавлен был раньше.

Иногда я спрашивал в пустоту: почему люди, обычные, нормальные люди, не могут относиться ко мне проще? Отыскать для меня капельку понимания. Я же не требую симпатии. Все, что мне нужно: отсутствие агрессии. Просто не провожайте меня бранью, когда я иду по улице. У меня есть причины быть таким, какой я есть. Если бы они не ненавидели меня, ненавидел бы я их? Впрочем, как может быть иначе. У нас война за выживание, даже при том, что фактически мы друг другу никак не мешаем. Так что они мои враги. Враги – и я ни на секунду не забывал об этом.

Я не скучал по Эллеке или хорошо притворялся, что не скучал. У меня были две сотни новых друзей. Я шагал из ночи в ночь, заполнял каждую минуту музыкой. Я решил свою проблему с бессонницей, загоняя себя так, что падал замертво. Иногда в буквальном смысле. Меня поднимали, обливали минеральной водой, я приходил в себя, глотал очередную таблетку или вдыхал очередную порцию порошка – и мой сумрачный разум вновь наполнял свет.

В этом мире, где были мои люди, слушали мою музыку. Кислотные, глупые, перенасыщенные эмоциями песенки. В маленьких подпольных клубах мы дергались под них целыми ночами, тощие, влажные от пота. Мелькали огни, меняя цвет: розовый в лиловый, в фиолетовый, в синий, в бордовый и снова в розовый – темно-розовый, как обложка первой пластинки Ирис. Иногда я слышал на танцплощадках ее голос и думал: «Вот так должно быть, так всегда было – она со мной в худшие периоды моей жизни, она со мной в самые лучшие минуты». И мое сердце переполняло обожание.