Распорядитель садово-паркового хозяйства был мертв задолго до того, как его тело замерло у подножия лестницы.

Кончетте Эспозите Ла-Бреска давно вбили в голову: к неграм хорошо относиться нельзя. Доверять им тоже себе дороже. Ну а ее братья помимо этого усвоили, что черномазых при всяком удобном случае нужно ставить на ножи. Эти уроки жизни они получили в районе трущоб, гетто, населенном преимущественно итальянцами, которое обитатели с иронией и любовью окрестили Парадизо. Кончетта, выросшая в этом, с позволения сказать, райском саду, еще девочкой нередко наблюдала, как ее братья и ребята из района проламывают череп очередному негру. Подобные картины нисколько ее не трогали. Кончетта рассуждала следующим образом: если ты такой идиот, что родился черным, и при этом еще забрел в Парадизо, значит, сам виноват, что тебе раскроили башку.

Кончетта съехала из Парадизо в возрасте девятнадцати лет, когда местный торговец льдом родом из-под Неаполя по имени Кармине Ла-Бреска решил перебраться в Риверхед и предложил руку и сердце ей – самой младшей из дочерей Эспозито. Она с радостью дала согласие. Во-первых, Кармине был хорош собой – бездонные карие глаза, черные вьющиеся волосы, во-вторых, дела у него шли в гору, ну а в-третьих, на тот момент она уже была беременна.

Через семь месяцев после свадьбы она родила сына. Теперь ему шел двадцать восьмой год, и жили они с ним в квартире, располагавшейся на втором этаже. Кроме них, в этом доме жила еще одна семья, занимавшая первый этаж. Через месяц после того как на свет появился Энтони, Кармине вернулся домой в городишко Поццуоли, располагавшийся километрах в двадцати от Неаполя. Поговаривали, что Кармине убили во время Второй мировой войны, по крайней мере, никаких других сведений о его дальнейшей судьбе Кончетта не получала. Впрочем, она достаточно хорошо знала своего мужа и потому была уверена: он до сих пор жив и здравствует где-то в Италии, дела у него идут лучше всех, и он по-прежнему крутит головы молодым девчонкам, а потом брюхатит их в льдохранилище. Именно так произошло с ней, Кончеттой.

Кончетта Эспозита Ла-Бреска по старой памяти не любила негров и не доверяла им. Именно поэтому женщина, мягко говоря, была ошарашена, когда к ней в дом темной, безлунной и беззвездной ночью – в половине первого – заявился чернокожий незнакомец.

– Чего надо? – крикнула она. – Пошел вон.

– Полиция, – произнес Браун и показал удостоверение.

Только после этого Кончетта обратила внимание, что рядом с негром стоит еще один мужчина невысокого роста – белый, узколицый, с карими глазами, глядевшими слишком пристально. Для такого порчу навести – плевое дело.

– Ничего не знаю, проваливайте, – быстро проговорила она, опустив жалюзи на стеклянной двери в ее квартиру.

К двери вела хлипкая лестница, поднимаясь по которой Уиллис споткнулся, едва не сломав себе шею. Со второго этажа открывался вид на внутренний дворик – там росло дерево, обернутое рубероидом. «Бьюсь об заклад, это фиговое дерево, их так всегда на зиму укрывают», – промолвил Браун, когда они поднимались по лестнице. Через весь двор тянулась веревка, увешанная промерзшим нижним бельем. Один ее конец был привязан к ограде маленькой террасы на втором этаже, другой – к шесту на противоположном конце двора. На веранде яростно завывал ветер, норовя скинуть Брауна во двор на увитые виноградными лозами опоры. Чернокожий детектив снова постучал в дверь и закричал:

– Полиция! Вам, дамочка, лучше открыть!

– Sta zitto![3] – крикнула Кончетта и отперла дверь. – Вы хотите перебудить все соседство? Ma che vergogna![4]

– Можно зайти, мадам? – спросил Уиллис.

– Заходите, заходите, – промолвила Кончетта и отступила из прихожей в маленькую кухоньку, позволяя Уиллису и Брауну войти.

– И чего вы хотеть два часа ночи? – осведомилась Кончетта и закрыла дверь, чтобы в дом не задувал ветер.

Кухонька была узкой: вдоль одной стены выстроились плита, холодильник и раковина, противоположную стену подпирал стол с эмалированной поверхностью. У батареи примостился металлический шкаф с приоткрытой дверцей, за которой виднелись банки консервов и упаковки с крупами. Над раковиной висело зеркало, а на холодильнике стояла фарфоровая статуэтка собачки. Над батареей висела картина с изображением Иисуса Христа. Под потолком светила люстра с большим стеклянным абажуром и выключателем на цепочке. Из крана капало. Электрические часы показывали первый час ночи.

– Никаких двух часов ночи нет, – промолвил Браун, – едва перевалило за полночь.

В голосе Артура появились знакомые Уиллису нотки, наличие которых он мог объяснить лишь присутствием миссис Ла-Бреска, если, конечно, дама, стоявшая перед ними, действительно была ею. В который раз Уиллису подумалось, что в Брауна встроен радар, позволяющий безошибочно с расстояния ста метров засечь расиста. Лично Уиллису казалось, что хозяйка смотрит на него с Брауном совершенно одинаково, с равной степенью враждебности. Кареглазая женщина, чьи длинные черные волосы были стянуты в пучок на затылке, глядела на детективов прищурившись, с вызовом. Перед тем как пойти открывать дверь, она накинула мужской халат поверх ночной рубашки. Только сейчас Хэл обратил внимание, что женщина стоит перед ним босая.

– Вы – миссис Ла-Бреска? – уточнил Уиллис.

– Я Кончетта Ла-Бреска. Вы кто такие? – выпалила она.

– Детективы Уиллис и Браун из восемьдесят седьмого участка, – ответил Хэл. – Где ваш сын?

– Спит, – ответила Кончетта. Поскольку женщина родилась в Неаполе и выросла в Парадизо, она тут же решила, что сыну не повредит алиби. – Он был со мной здесь весь вечер. Не за тем пришли.

– Миссис Ла-Бреска, вы не могли бы его разбудить? – попросил Браун.

– Зачем?

– Нам надо с ним поговорить.

– Зачем? – повторила вопрос Кончетта.

– Мадам, – вздохнул Браун, – если хотите, мы можем забрать вашего сына с собой и допросить его в участке. Но подумайте сами, не будет ли нам всем проще, если вместо этого мы прямо здесь и сейчас зададим ему пару вопросов? Ну так как, мадам? Вы за ним сходите?

– Я уже встал, – раздался голос Энтони из соседней комнаты.

– Мистер Ла-Бреска, вы не могли бы подойти сюда к нам? – попросил Уиллис.

– Секундочку, – отозвался молодой человек.

– Он был здесь весь вечер, – повторила Кончетта, однако рука Брауна все же потянулась к кобуре на поясе – кто знает, а вдруг это Ла-Бреска всадил две пули в голову распорядителя садово-паркового хозяйства?

Ждать Энтони пришлось довольно долго. Когда он наконец открыл дверь и вошел на кухню, оказалось, что в его руках лишь пояс от халата, который он тут же при детективах завязал. Волосы на голове паренька были взъерошены, а глаза заспанно смотрели на полицейских.

– Ну, чего еще? – спросил он.

Поскольку расследование шло по горячим следам, а Ла-Бреска официально не являлся задержанным, Уиллис и Браун посчитали излишним зачитывать пареньку его права. Вместо этого Уиллис сразу перешел к делу:

– Где ты был сегодня в половине двенадцатого вечера?

– Здесь, – пожал плечами Ла-Бреска.

– Что делал?

– Спал.

– Когда лег?

– Где-то около десяти.

– Ты всегда так рано отправляешься на боковую? – удивился Браун.

– Да, когда надо вставать спозаранку.

– И во сколько тебе завтра вставать?

– В шесть утра, – вздохнул паренек.

– Зачем так рано?

– Мне на работу.

– Мы думали, ты безработный, – хмыкнул Уиллис.

– А я уже устроился на работу. Как вы ушли, так и устроился.

– И что за работа?

– На стройке. Чернорабочим.

– Тебе помогли на бирже труда? – спросил Хэл.

– Ага.

– Кто ведет строительство?

– «Эрхард энджиниринг».

– Где стройка? В Риверхеде?

– Нет, – Энтони покачал головой, – в Изоле.