«Мой дядя самых честных правил,

Когда не в шутку занемог,

Он уважать себя заставил

И лучше выдумать не мог».

А. Пушкин «Евгений Онегин»

«Мой дядя жил всегда без правил

И до сих пор не занемог.

Он уваженье в грош не ставил

И не выдумывал, что мог.

Как можно рифмовать такие

Слова – ведь однокоренные!

О, интересно, Пушкин смог

Принять бы дерзкий мой упрёк?

Хотя в порыве вдохновенья

Какой порядочный поэт,

Творя поэму иль сонет,

Был строгим к своему творенью?

Мог он и смыслом пренебречь,

Была бы только внятной речь».

Так в размышленьи этом странном

Наш новый пребывал герой.

Да быть ему здесь безымянным

И появляться лишь порой!

Для современных поколений

Неважно – будет он Евгений,

Иван, Василий, Пётр, Федот,

Абрам… – нет, здесь не анекдот!

Сто лет назад, мы знаем с вами,

Один сатирик и поэт[1]

Роман в стихах свой вывел в свет;

В нём был Базарова чертами

Онегин новый наделён;

Сюжет почти же сохранён.

Тут благородно подражанье,

И я решил, читатель мой,

Свое наивное созданье

Облечь онегинской строфой.

Поверьте, ямб четырехстопный –

Размер достаточно удобный:

Как ни крути – со всех сторон,

Как табурет, устойчив он.

Люблю гекзаметр[2] я античный

Но попадись антисемит,

Сочтет (не всяк в душе пиит)[3],

Его фамилией циничной.

Вот и Гомер, гласит молва,

Был древним греком лишь едва.

Родным для нашего героя

Был город на брегах Невы.

Порой случается такое –

Жить там, где и родились вы.

А кто с лимитною пропиской

С лет молодых столкнулся близко

И Ленинградом был пленён,

С тех пор в нем и прописан он…

Герой же обладал наш скромно

Простым достоинством одним:

Был петербуржцем коренным –

Сказать посмейте: дар никчёмный!

Но знал он, искренний педант,

Что дар есть не всегда талант.

Обычным будучи ребёнком,

Пошел он в школу за углом;

Его примерным октябрёнком

Мечтать учили день за днём

О всем предписанном наследстве –

О пионерском славном детстве.

Со златокудрым Ильичом

На сером пиджачке своём

Носил он звездочку доколе

Под барабанов бравый бой

Он, от восторга сам не свой,

Был не введен в зал главный школе,

Где пятипалый символ днём

Зарделся галстука огнём.

И дева старая – вожатый –

Под тяжкий шелест кумача

Его блюсти взывала свято

Тогда заветы Ильича;

И были всех важней на свете

«Святые» заповеди эти.

Им было трудно счет вести –

Их было больше десяти!

Не всё быть отроком весёлым…

Настала юности пора –

Что звалось шалостью вчера,

То пресекалось комсомолом!

Кто ж, комсомольцем юным став,

Не чтил доходчивый Устав!

Все помнят: членство в комсомоле

Рождало в юношей сердцах

Неведомые им доколе

Смятенье и неясный страх.

У рядового даже члена

Имелось чувство: жизнь так тленна,

Когда в играющей крови

Нет важной составной – любви.

На юной девы грудь все чаще

Был взгляд пытливый устремлён…

Как будоражил чувства он –

Лик златом Ильича блестящий!

Так вытеснял коварный пол

Из подсознанья комсомол.

«Все мы учились понемногу

Чему-нибудь и как-нибудь»[4],

Но и познания дорога

В убогий переходит путь.

Кто дать мог отроку толковый

Совет, хотя бы пустяковый,

Как знанья применить… Итог –

Забыл он скоро все, что мог.

Ну, разве в школе нас учили

Писать, не ставя запятых,

Ни дат и ни имен простых

Не знать, не помнить, что творили

До нас великие умы –

Так, чёрт возьми, что помним мы!

Легко нам жить на белом свете –

Писать почти без запятых.

Что знаки препинанья эти! –

Мы запинаемся без них.

Ну, и, конечно, перл творенья –

Не выделять и обращенье.

Обычно пишет «грамотей»:

«Привет дружище брат Андрей!»

А если вводное уж слово

Или причастный оборот,

То их в гробу видал народ –

Как русский старый, так и новый.

Ах, шли б ко всем чертям скорей

Вы с пунктуацией своей!

Не говоря об эрудитах,

Их шишковатых головах,

Хранящих истин сонм избитых

Суть интеллектуальный прах, –

Давайте примем мы простое

За норму правило такое:

Не должен мозг быть у юнца

Подобен чреву огурца.

По осени всегда последний,

Созревший, семя выдает,

И вырастает в свой черед

Потомство вкусное, но бредни,

Какие может ум рождать

Незрелый, с чем употреблять?

Кто с юных лет был равнодушен

К тому, что книгой мы зовём,

И лишь природе был послушен

В несложном естестве своём;

И не тревожило чьи чувства

Ничуть высокое искусство;

Кто мир на ощупь познавал,

И о духовном не алкал;

Чья лишь раз в год на флюорограмме

Душа «высокая» видна

И обреченно стеснена

Грудною клетки бренной рамой, –

Тот жизнь познал, как агроном

В колхозном поле чернозём.

Герой наш числился студентом

В одном из ВУЗов городских,

Готовясь стать «ингредиентом»

В салате пресном «молодых

Специалистов» – так их праздно

Звал даже неуч самый разный.

А был студентом он тогда,

В восьмидесятые года…

Иных уж нет, кто ухмылялся

В Эпоху Пышных Похорон[5],

Когда раз в год со всех сторон

Марш невеселый раздавался.

О, смертен каждый человек –

Пусть он по должности генсек!

Тогда довольно было сложно

Понять кто прав, кто виноват.

Но как всегда благонадежно –

Когда все, думая, молчат!

Кто был гоним за убежденья,

Достоин ныне уваженья;

Кто бился с «внутренним врагом»,

Всплыл «перестроечным» дер…м.

Гнездо ли лучше иль скворечник,

Змеиный яд или елей?

Что хуже: диссидент-еврей

Иль все же русский КГБ-ешник?

Того, кто был в догадках смел,

Тогда ждал правильный удел.

Всё, чем «по праву» мы владели,

Уж в Лету кануло давно,

Но дух «согбенный» в «новом» теле

Живет во всяком все равно.

Исчезнут сотни поколений,

Пока души российской гений

Прозреет и снесет на склад

Патриархальный свой уклад.

Хотя уж стало силлогизмом,

Что Мы – ни Запад, ни Восток –

Культур непримиримых сток,

Очередным покрытый «измом».

Мы – коммунальный коридор –

Со всех сторон и крик, и сор.

Учила Партия в те годы

Без пива Родину любить,

Но жаждал «патриот» свободы

Его космополитом пить.