– Кто ж такой?

– Паша Баринов.

– Барон? – вскинул брови Изотенко.

– Он самый. Слыхал небось, что его подрезали?

Подкашливая, вор прохрипел:

– Дошла весточка с воли. Ладно, слухай. Про что знаю – расскажу…

На свет Баринов появился за десять лет до Революции в маленьком Коврове Владимирской губернии. Насмотревшись в детстве на беспросветную нищету провинциального городишки, к двенадцати годам он совершенно точно знал, что уедет из проклятой дыры и отправится искать счастье в большой и шумный город. В Коврове его не интересовали ни механические мастерские Московско-Нижегородской железной дороги, ни салотопенный завод, ни паровая мукомольня.

Отца он никогда не видел, мать целыми днями пропадала в единственной больнице, где трудилась на двух ставках – уборщицы и сиделки.

Паша очень рано связался с компанией таких же сорванцов и столь же рано сообразил, что деньги можно добывать, не надрывая спину. Да, воровство с грабежами были опаснее двенадцатичасовой смены на бумаготкацкой фабрике. Зато верное дельце обстряпывалось в полчаса, после чего пару дней жрали от пуза, курили нэпманские папиросы и били баклуши.

В четырнадцать лет он окончательно покинул опостылевшую комнатушку в бараке. Поскитавшись по чердакам и подвалам, подговорил двух сверстников и рванул с ними на товарном поезде до Москвы. Там и остался.

Столица уготовила ему множество сюрпризов. К примеру, на второй день он украл в кондитерской тульский пряник и, к своему удивлению, обнаружил, что он… мягкий. Для него это стало величайшим потрясением. Живя в захолустном Коврове, Пашка часто воровал в магазинах пряники или баранки. Но там эти изделия были словно вытесанными из камня, ведь их не готовили на месте, а привозили издалека. Потому пацан на полном серьезе считал, что пряники обязаны быть сухими и твердыми.

Следующее открытие было из числа неприятных. Оказалось, что в Москве не жалуют беспризорников, а рабоче-крестьянская милиция с юными воришками не церемонится и даже устраивает на них регулярные облавы. Пришлось на ходу подстраиваться под новые правила жизни.

Криминальную карьеру Паша начал с «голубятника»[19], одновременно подрабатывал «кооператором»[20]. Потом трудился «ширмачом»[21] и даже дорос до «купца»[22]. В начале 1930-х он впервые засветился в уголовном деле, но повезло – ускользнул и был осужден заочно. В 1932-м попал в серьезную банду, пристрастился к вооруженным налетам и грабежам. Ну и пошло-поехало.

Свою первую банду Барон сколотил в 1933-м, будучи уже матерым вором. Правда, долго в главарях походить не получилось – в ноябре того же года попался в руки правосудия и отъехал на весьма долгий срок. И снова подвезло: благодаря амнистии вышел гораздо раньше. В 1940-м отметился новой «уголовкой». Пронесло. Не попался. А войну встретил в ранге уважаемого вора и бывалого главаря.

Роста он был среднего, при ходьбе немного сутулился и всегда воровато озирался по сторонам. Лицо имел грубоватое, серые глаза с прищуром были глубоко посажены, отчего нос казался большим. Шутил редко, еще реже смеялся, говорить предпочитал по делу.

Бутерброд Шура поглощал с аппетитом и неторопливо, дабы хорошенько насладиться позабытым вкусом колбасы. Откусив небольшой кусочек, он долго перемалывал его остатками гнилых зубов и рассказывал своим густым, низким голосом о Бароне.

«Знал бы ты, Шура, какую очередь пришлось отстоять в коммерческом за этой колбаской, – наблюдал за ним Егоров. – Всего по триста грамм давали на руки. Вот Баранец с Кимом и отхватили двойную порцию. Тебе, жук навозный, из этих шестисот аж двести отрядили. Оставшиеся четыреста мы разделили на семерых. Ладно уж, черт с тобой, лопай. Только на вопросы мои отвечать не забывай…»

– …Фартовый он был, Барон-то. Удача за ним по пятам ходила. Я вот шестой раз срок мотаю, а Пашу только однажды угораздило. В 1933-м или годом позже – врать не стану. И опять все в ажуре – слез с нар до звонка[23]. А в 1940-м и вовсе гай[24] случился.

– А не припомнишь, чем он занимался во время войны? Из Москвы же он не отлучался? – аккуратно направлял беседу Василий.

– Я, начальник, доподлинно о каждом его вдохе не ведаю. Вроде, подранили его в 1943-м здорово, сколько-то даже с постели не вставал, лечился. Опосля, как выздоровел, уехал на юга – то ли в Тамбов, то ли в Воронеж. Опосля вернулся и начал компанию сколачивать.

– Неужто за все четыре года никого не завалил и ни одного лихого дельца не обстряпал?

– Почему же? Всяко в его биографии бывало. Слыхивал я от одного авторитетного дяди, будто в начале войны, еще до ранения и отлучки из Москвы замутил он налет на подмосковную продуктовую базу, да шибко пообломал там зубы – потерял несколько корешей. Что и как делал дальше – неведомо, а только осенью в его банде было всего четверо: Лева Креминский, Ибрагим, молодой Петруха и Барон собственной персоной. В октябре эти четверо сварганили мокрое дело, опосля чего, значит, Паша надолго залег на дно.

– Что же он такого натворил, что надолго залег?

– Поговаривают, будто замочил людей из гадючника[25] и поимел хороший смак[26]. Грузовик, кажись, увел с железным сейфом.

Егоров насторожился:

– Как же у них провернулся такой фарт? Помог кто или счастливый расклад вышел?

– Этого дядя мне не сказывал. Как не сказывал и про то, что в том сейфе была за ценность, и про то, что с тем сейфом сталось. – Шура проглотил последний кусок бутерброда, откашлялся и потянулся к пачке папирос: – Дозволите?

– Кури…

Егоров незаметно глянул на часы. Указанный в пропуске срок свидания подходил к концу.

Перекусив вкусным бутербродом, выкурив пяток чужих папирос и вдоволь наговорившись, Шура-крестьянин пребывал в блаженном настроении. Морщинистое лицо землистого цвета излучало довольство, и если бы не строгие временны́е рамки, он согласился бы пробазарить с начальником до отбоя. А почему бы и нет? Таким разнообразием да еще с довеском в виде гостинца жизнь нечасто баловала обитателей Бутырской тюрьмы.

Но свиданка – не срок, кончается быстро. Егоров задал все запланированные вопросы, несколько раз возвращался к теме угнанного в 1941-м грузовика, однако больше никакой информации по нему и по Баринову не получил. Видать, Изотенко и взаправду не знал подробностей.

– Ну, а что думаешь по его безвременной кончине? – спросил на прощание сыщик.

– Про то, что пустили Пашу в доску[27] – слыхивал. А вот за что – не серчай, начальник, – не ведаю, – признался Шура. – Может, за какие старые грехи, а может, и залетные[28] слиходейничали.

Гастролеров и залетных в Москве после окончания войны появилось с избытком – тут пожилой вор душой не покривил. Огромная плотность населения, неразбериха, нескончаемый пассажиропоток на десятке вокзалов, невероятное количество магазинов, рынков, наличных денег… Все это манило, притягивало криминал, как зеленых мух в общий дворовый нужник. И невероятно усложняло работу Московского уголовного розыска.

Москва, железнодорожный переезд на Басманной – Безбожный переулок; 16 октября 1941 года

Время шло, солнце все ниже нависало над западным горизонтом, а поток беженцев из Москвы не ослабевал. Мимо стоявшей на обочине полуторки на восток проползали тяжелые грузовики, легковушки, груженные скарбом конные повозки. Тонким, непрерывным ручейком шли люди, с маленькими детьми, с чемоданами, сумками и узлами.