— Я накажу тебя за непослушание. Сиди смирно.

Юноша мягко скользнул рукой по моему бедру, нежно его огладив, задержавшись на нём всего на долю секунды. Я метнула в его сторону укоризненный взгляд и даже попыталась его шлёпнуть по руке или двинуть в плечо. Но как всегда я получила пощёчину, что возвращала в реальность на мгновение, открывая передо мной всю жестокость мира, в котором я стараюсь выжить. И хоть мои шансы на выживание совершенно мизерны, я всё ещё пыталась, не опускала рук и старалась вырваться вперёд. Но тяжкий душевный груз утягивал вниз, в тот омут отчаяния, в котором я каждый день тонула и возрождалась в нём же, подобно фениксу.

— Я хочу, чтобы ты станцевала для меня сейчас. Нагой.

Я замотала головой в отрицающем жесте и стала отползать дальше, пока спиной не впечаталась в резное изголовье кровати. Воздух вокруг сгущался с каждой секундой, напряжение проскакивало между нами ярко-голубыми молниями, лишая возможности видеть друг друга на мизерную долю неуловимого мгновения.

Он схватил меня за белую сорочку и потянул на себя, приближаясь к моему лицу настолько, что я ощутила его нервное разгорячённое дыхание на своей коже. Его ноздри раздувались, а скулы стали более грубыми, как и в целом очертания его юношеского лица, выражая крайнюю степень недовольства. Послышался треск ткани где-то в области моих рёбер, и самодовольная ухмылка разрослась на его лице, точно кошачья.

Парень крепко вцепился двумя руками в полупрозрачную ткань и резко развёл их в стороны, разрывая материю на мне пополам. Я стыдливо попыталась прикрыться одним из лоскутов порванной белой сорочки, но мои руки оказались в плену его цепких лап. Он развёл их в стороны и жадно осмотрел мою грудь, а мне же пришлось зажмуриться, словно готовлюсь принимать удар.

— Поднимайся и танцуй.

Мехмед резко стянул меня с постели и я, не удержав равновесие, рухнула на пол, спиной оказавшись к нему. Руками упираясь в пол, я изнемогала от боли в коленях, во рту и руках, которые так неожиданно впечатались в твёрдое, ничем не прикрытое, дерево. На мои колени приземлилось несколько жемчужин, что разбились на десятки маленьких капель, стекая вниз, по оголённым ногам.

— Ты плохо слышишь? Моё слово — закон! И ты должна беспрекословно слушать меня!

Я медленно поднялась, абсолютно того не желая. Знала, что если не поднимусь, то меня скорее всего забьют на месте до смерти, хоть этот вариант развития событий и не казался таким ужасным, как раньше. Я повиновалась его приказу и стала стыдливо, робко, нелепо покачивать бёдрами, не останавливая рыданий, что душили меня, сковывали движения.

— Активнее!

Руки тряслись, но, тем не менее, извивались под несуществующую музыку, которую приходилось додумывать на ходу и жалобно напевать её себе под нос, что скорее напоминало скулёж раненого зверька. Я старалась прикрываться чаще, выдавая это за элемент танца, но длилось это недолго: вдоволь насладившись моими жалкими попытками станцевать, Мехмед рывком приблизился ко мне и узловатыми пальцами впился в изгибы тонкой талии, едва касаясь выпирающих рёбер. Мой жалкий помрачневший мир сузился до отвратительных ощущений на моём теле и боли от незажившего языка, которая не покидала меня и сейчас. Всё нутро сжалось и нервные окончания стали до тошноты чувствительными, настолько, что каждое его прикосновение и тяжелый вдох у моего уха превращался в скрытый рвотный позыв.

— Твои волосы… — он зарылся в них носом и вдохнул полной грудью аромат цветов, которые меня заставляли каждый день использовать при купании. Пальцами он мягко прошёлся по слипшимся от пота и крови локонам, разбивая их, точно расчёской, задевая отдельные прядки так, что на глазах резко проступали капельки слёз. Я зашипела и постаралась отстраниться, не желая чувствовать его возбуждения и влечения, но вопреки моим желаниям, юноша вцепился в меня сильнее, губами пытаясь прильнуть к оголённой ключице. По телу пробежал предательский холодный озноб. Я не могла сказать ничего в знак протеста, силы медленно меня покидали. Как и желание жить дальше, на себе таща бремя позора.

— Они так прекрасны, милая… — поцелуй в плечо, не прикрытое ничем, кроме его жадного голодного взгляда. Кожу жгло. Тело болело. Колени медленно покрывались ссадинами от моего падения с кровати. Его прикосновения пятнали меня, пачкали. Ровно, как в ту ночь. В ту злосчастную ночь, когда я пожелала отключиться на полу, подальше от кровати, на которой мирно и сладко посапывал шехзаде.

— Ты так мне нравишься, Лале. Ты так изящна, так чудесна. — мечтательно шептал Мехмед, руками скользнув вниз, к моим бёдрам. Я грубо оттолкнула его от себя, и, воспользовавшись секундным замешательством, ринулась к двери. Позорно грязная, позорно нагая, но так отчаянно желающая жить. Толкнув ручку, дверь, к моему удивлению, поддалась напору и даже смогла отвориться. Не хватило лишь секунды, чтобы выпорхнуть за порог комнаты и кинуться наутёк, не разбирая дороги перед собой и сметая всё на своём пути.

Парень схватил меня за волосы и с силой стукнул об деревянную поверхность, так, что на секунду я перестала ориентироваться в пространстве и мир перед глазами стал тягучим, точно карамель. Я чувствовала, как обмякаю, но сопротивляться не переставала: тело не поддавалось его напору вопреки разнице в росте и габаритах. Для своих шестнадцати он был удивительно умён и силён, потому даже мои никчёмные попытки пнуть его локтем в живот или в рёбра никак на него не влияли. Мехмед вжимал меня в дверь с таким звериным безумием, что каждой клеточкой тела, соприкоснувшейся с холодной резной поверхностью, ощущались отпечатки витиеватых рисунков. Мне стоило ударить его раньше, тогда я смогла бы сбежать. Но разум помутнел от предвкушения свободы и не стал руководить моим телом так, как следовало.

— Птичка так отчаянно рвётся к солнцу, что рискует обжечь крылышки об раскалённые прутья своей клетки.

Он заломил мою левую руку и заставил чуть согнуться в коленях, и совсем немного это облегчило невыносимую тянущую боль вдоль плеча и спины. Ударил ещё раз. Ещё. Что-то шептал на ухо, напоминая, что я не в том положении, чтобы себя так вести. Голова раскалывалась вдоль и поперёк, складывалось впечатление, что мой череп раздроблен в порошок и вот-вот рассыплется на незримые белые частицы. Импульсы боли парализовали всё тело, виски и лоб горели, конечности не поддавались любым приказам, которые мне удавалось формулировать из мизерного остатка сил. Меня сковала привычная тяжесть, веки медленно опускались, сужая видимый мир до маленькой светлой точки.

— Не противься неизбежному, мой сладкий лукум.

***

Я привыкла засыпать и просыпаться с болью. Но не с той, которую чувствовала в момент внезапного, но тяжёлого пробуждения. Она была знакомой. Знакомой до мозга костей, а тяжесть, навалившаяся сверху на мою спину, лишь подтверждала догадки.

Его вожделенный разгорячённый стон и мой, жалкий, вмещающий в себе все мольбы ко Всевышнему, чтоб все мучения прекратились в это же мгновение. Руки не двигались: они мало того, что были туго стянуты какой-то тканью, коя скорее напоминала острие ножа, неустанно впивающегося в кожу, так ещё и плотно прижимались к моей влажной спине. Мехмед, видно, прижимал их собою.

Не вздымалась внутри буря сумасшествия с нотками вопиющего отчаяния, злоба померкла на фоне абсолютной безнадёги. Теперь всё не казалось таким ужасным. Борющаяся внутри меня девочка, что так рвалась к остаткам света и добра, теперь не имела права голоса. Она погибла под бесконечным потоком жестокости, не сумев выдержать столь мучительного испытания.

Я молча лежала под ним, содрогаясь в бесшумных рыданиях. Точнее, слёзы сами стекали по моему лицу, что не выражало никакого беспокойства, никакого волнения. Я так устала бороться и умирать изо в день от неудач, что теперь сил не оставалось даже на то, чтобы сопротивляться.

Мехмед довольно зарычал, продолжая резкими грубыми толчками вбиваться в меня, касаясь моих бёдер своими. Я больше не желала чувствовать и, наконец, это свершилось. Моё тело не реагировало так ярко. Оно не реагировало вообще, словно я лишилась всех нервных окончаний. И это больше походило на благословение, чем на незаслуженное наказание за три недели моих долгих страданий.