Два месяца прошло, как Шпану вернули с пересыльного пункта, дали отсрочку на полгода. Он негодовал: кому нужна их отсрочка? Он столько ждал этого дня, был уже уверен – всё, расстался с людьми, которым был обузой. И всё равно что пинком под зад получил, вернули на полгода домой: потерпи браток ещё немного, может, не вытерпишь, да и прирежешь тирана отчима.

Артём тяжело вздохнул, провёл ладонью по мелкому ёжику на голове и направился в глубину двора к одинокому столу, окружённому с трёх сторон кустами и деревьями. Давно здесь не играли ни в домино, ни в карты, ни в лото. Стол чёрный, обугленный, с дырой в центре: кто-то поджёг года три назад. Новый не поставили. Шпана провёл пальцами по влажной гари. Чисто. Скорее всего, если сядет, не испачкается. Но он не решился. К тому же ещё и сыро. Артём встал у края стола, сунул руки в карманы куртки и тоскливым взглядом осмотрел двор: каждый куст; деревья; тропинки, разрезавшие периметр вдоль и поперёк; песочницу, разросшуюся на половину двора из-за разбросанного песка детьми.

Ветер сбросил с деревьев очередную порцию сырой листвы, прокатил по вытоптанной пожухлой траве.

– Ветер с листьями играет последний вальс смерти, – произнёс Шпана, горько усмехнулся. – Смерть. – В последнее время он часто думал о ней. Не так давно ему исполнилось девятнадцать, а сколько он уже видел её, молодой смерти, приходившей так неожиданно, блуждающей возле. А сколько предстоит увидеть, прохаживающейся рядом вальяжной походкой, совершенно не касающейся его. Хотя нет. Неправ. Одна смерть тронула, глубоко и несоизмеримо больно, из-за которой всё детство окрасилось тёмными тонами, да не просто тёмными – чернью. Смерть отца.

Через свитер Шпана погладил крестик. Этот крест отца грел ему сердце, особенно когда было плохо. А плохо было часто. В родном доме – всегда. В бога Артём не верил, но через крест как бы общался с батей, часто жаловался, что без него ему погано. А с приходом отчима для него начались чёрные дни, чёрная жизнь, чёрное детство. Из любимого малыша он стал выродком, помехой, ублюдком. Его лицо забыло взгляда радости, а глаза чаще выражали пустоту, в глубине затаив злость и жестокость, которые ещё не вылезли наружу, но впитывали, словно губка всё увиденное, отсеивали, и оставляли в душе самое плохое.

В четвёртом классе отчим отобрал у Артёма крест, зная, что остался от отца, и выбросил в форточку. Шпана в первый раз убежал из дома. Он нашёл крестик и отдал бабушке на хранение, после чего позабыл про него. И только на втором курсе техникума, когда полез в бабкину шкатулку, запертую в гардеробе, увидел и надел крестик вновь.

А дни рождения? Шпана с горькой презрительной усмешкой взглянул на свои окна. Словно громадные глазищи они смотрели на него теми же чувствами, что и он к ним, только ещё и злорадствовали. На его дни рождения его оставляли дома одного, а когда был малы́м, вообще запирали. Отчим увозил куда-нибудь мать и сестру, чтобы дать Артёму насладиться одиночеством. И постепенно он действительно полюбил одиночество. Его дни рождения ни разу не праздновали.

– Спасибо похоронный марш не прокручивали на пластинке. – Шпана сжал кулак и посмотрел на побелевшие костяшки.

Тучик.  Артём глубоко вздохнул. Вместе – с детского сада. Учились в одном классе, вместе дрались против других пацанов, были в одной компании. Не компании – банде малолеток. Любили одну девочку – Ольгу.

– Оля, ещё раз – прости. – Шпана поднял глаза на хмурое небо. Ещё одна смерть, которую сильно переживал. Потому что любил и потому что был виновен. И Тучика жалко. В драке он получил по голове бутылкой и стал дураком. После этого видел его только раз. Артём содрогнулся от жалости и брезгливости. Ходил, бедняга, слюни пускал, как сова головой вертел, улыбку всем раздаривал. Озарение, видимо, поймал. Шпана чёрно шутил, причиняя себе душевную боль. Тучик был его лучший друг с тех времён, когда они надевали детские ведёрки на голову и на качелях летели в космос. Потом Савах его зарезал.

Артём вспомнил тридцатилетнюю соседку из первого подъезда. Ведь это они с Тучиком открыли её, словно Колумбы Америку, в десятом классе. Как-то в холодный день забурились в подъезд, собирались испробовать яблочного винишка, позвонили в дверь, чтобы попросить стакан. Шпана знал, что здесь живёт пьющая баба и, скорее всего, вынесет тару за полстакана сивухи. На пороге пред ними предстала пьяная голая женщина, которая увлекла их в квартиру. После этого с ней переспали все пацаны из их кодлы. В итоге её зарубил муж, вернувшийся из зоны и приревновавший.

Ветер срывал листья. Они падали, кувыркались, подлетали и снова падали. Со стороны кустов раздались ребячий крик и кошачий вой. Артём повернулся, чтобы взглянуть. Четверо пацанов лет двенадцати держали кота и, кажется, собирались облить бензином. Шпана открыл рот, чтобы крикнуть, но передумал. Он вспомнил, как сами стреляли из поджигного котят и вешали в посадках кошек, и пока те извивались на верёвках, били по телу палками с гвоздями на концах, словно палицами. Артём стал молча наблюдать за действиями шантрапы, которые прижали кота к земле и обливали бензином из пластиковых флаконов для заправки зажигалок. Ему стало интересно, что будет дальше. В его детстве такого эпизода не было, не додумались они до такого. Что ж, прогресс. Раз упустили тогда, есть возможность полюбопытствовать сейчас.

Пацаны с опаской осматривались по сторонам, возвращались взглядами на Артёма. Но видя в его глазах безразличие, и даже интерес, они успокоились, и с дикими улыбками, глазели на него, словно выпрашивали улыбку и с его губ: в знак одобрения, раз уж он с таким интересом созерцает – представление надо оплачивать. Видимо, платой должна быть его улыбка. Шпана ухмыльнулся. Один зажёг спичку, но не решался опустить на орущее бедное животное. Они так и ждут от него подачи знака одобрения к действию. Артём подмигнул пацану, занёсшему над животным спичку, и слабо кивнул. Мальчишка зажёг новую спичку. Те двое кто держал кота, одновременно разжали руки, огонёк опустился. Орущий огненный ком помчался через кусты, ударился об угол ателье…

Дальше Шпана не стал наблюдать. Он решил зайти к соседу, меломану со второго подъезда, недавно поменявшего квартиру в его дом, поинтересоваться, что из музыки нового слушают.

Шпана увидел Матроса в окне кухни и свистнул. Тот выглянул, и в знак приветствия махнул рукой. Артём показал пальцами, что сейчас зайдёт.

2

– Заходи, я не один, – сообщил Матрос на пороге. – Ко мне парни зашли.

Шпана с сожалением поморщился. Меньше всего сейчас хотелось кого-либо видеть из знакомых. И тем более – если незнакомые.

– Чего музыки неслышно? – спросил Артём.

– Разговору мешает. Ты проходи. – Матрос указал на открытую дверь зала, сам зашёл на кухню.

– Ха! Здорова! – раздались голоса, когда Шпана появился в дверях.

– Как житуха! Музыку пришёл послушать? – спросил здоровяк.

На креслах возле батарей разместились два улыбающихся лица – Вадим и Алексей. Только у первого глаза проницательные, ощупывающие. У другого – как бы «свои».

– Привет, – произнёс Артём, натянул улыбку и подошёл пожать руки. Он знал этих парней. Они жили вместе с ним на одной улице, учились в одной школе, только классом меньше. Друзьями-товарищами Шпана никогда с ними не был. С Мансуром когда-то посещал секцию бокса, и, бывало, по вечерам занимались на турниках возле школы, иногда перемолвившись словом о гимнастических упражнениях. С Алексеем Артём даже не здоровался. Он удивился, когда увидел этих парней вместе. Друзьями между собой они никогда не были. Слон часто блуждал бухой, особенно в последнее время, а Вадима он знал как спортсмена, очень нелюдимого и неразговорчивого человека.

– Странно вас видеть вместе, – сказал Шпана. – Давно корешами стали? – Он с усмешкой кивнул на тарелки с очистками колбасы на журнальном столе. – Ничего себе вы колбаски-то покушали.

За них ответил вошедший в комнату Матрос:

– Батон ухомячили. И причём без хлеба. Так что, Артём, тебе чая не предлагаю.