"В Одессе, - продолжал он, - я нашел приют у офицеров, с которыми познакомился при объезде военной организации. Через несколько дней один из них проводил меня на лошадях в Николаев, в тот офицерский кружок, в котором я был при объезде, а затем вчера я приехал сюда. Не имея адреса для явки, я обратился к Гурскому, на имя которого должен был писать вам. После долгих отказов и расспросов он согласился наконец указать, как вас найти". {356}

- Где же вы ночевали? Неужели всю ночь провели на улице? - с сочувствием спросила я.

- В нехорошем месте, - ответил Дегаев в смущении. Смутилась и я.

Я - потому, что "дурное место" поняла в совершенно специфическом смысле, а Дегаев - потому, что, как оказалось потом, это убежище было не у девиц, а совсем в ином месте.

"Но как же вы засыпали глаза жандармам табаком, - продолжала я расспрашивать удачливого беглеца, - ведь вы не курите?"

Этот вопрос был верхом нелепости, потому что в этих случаях в глаза бросают не курительный, а нюхательный табак.

Дегаев не смутился, а поддержал сказанную мною нелепость: "Я не курю, объяснил он, - но купил заранее".

Наружный вид Дегаева внушал мне участие. Я понимала, что он не мог радоваться свободе, когда его жена оставалась в тюрьме. Этого обстоятельства было вполне достаточно, чтобы человек потерял покой и самообладание. Я употребила все усилия, чтобы подбодрить его. Указывая, что жандармы сейчас же поймут, что его жена не принадлежит к революционной партии и только из любви к мужу пошла на такое рискованное дело, как нелегальная типография, я предложила сейчас же послать нарочного в Белгород, где в то время жили мать и сестра Дегаева, чтобы известить их о случившемся и направить в Одессу хлопотать о поруках. "Если внести залог, то арестованную, наверное, выпустят", - успокаивала я его. На этом мы и остановились, а затем, когда из Екатеринослава вернулась Г. Ф. Чернявская, гостившая некоторое время у сестры, и ей, как Дегаеву, нужна была квартира, то по моему предложению они поселились на одной квартире.

Ни я, ни Галина Федоровна не задумывались над фактом побега Дегаева и не анализировали всех обстоятельств, при которых он был совершен: ведь доверие друг к другу всегда было основой отношения между революционерами, связанными в одну организацию, а Дегаев не был человеком новым, за ним было {357} несколько лет деятельности, которая не раз ставила его в рискованное положение, из которого он выходил с честью. Правда, теперь его поведение было поведением человека, который потерял себя, но это казалось естественным ввиду его семейных отношений и не возбуждало вопросов.

Впоследствии припоминались странные, отрывочные фразы, которые можно было принять за туманные намеки, быть может, предостережения с его стороны, будь мы сколько-нибудь настороже. Но мы были далеки от этого и могли только делить печаль по поводу несчастья, обрушившегося на него.

- В Одессе кто-то из арестованных выдает, - сказал однажды Дегаев.

- Кто же может там выдавать? - спрашивала я.

- Кто-то из нелегальных, - отвечал он.

- Да ведь там, кроме вашей жены, Суровцева и Калюжной, никаких нелегальных нет. А они люди верные, да и выдавать-то им нечего.

- Нет, - твердил Дегаев, - кто-то нелегальный выдает.

Я недоумевала **.

______________

** На кого намекал Дегаев? То, что мне одно время казалось предостережением человека, который не мог выдержать роли, имело совсем иной, гнусный характер. Дело в том, что Калюжную жандармы через некоторое время выпустили, и тотчас пошел слух, что она выдавала. Возмущенная этими слухами, пущенными жандармами с определенным умыслом, честная девушка стреляла в жандармского офицера Катанского, чтобы очистить свое имя от клеветы.

Осужденная за этот выстрел на каторгу, Калюжная в виде протеста покончила с собой на Каре одновременно с Ковалевской и Смирницкой, когда Сигида была подвергнута телесному наказанию и умерла.

Однажды, когда Дегаев и Чернявская были у меня, он спросил:

- А в безопасности ли вы в Харькове?

- Да, в полной безопасности, - с уверенностью отвечала я.

- Вы вполне уверены в этом? - переспросил он.

- Ну да! Разве что Меркулов встретит меня на улице! - сказала я как о чем-то совершенно невероятном. {358}

Потом как-то в разговоре Дегаев поинтересовался, в котором часу я выхожу из дому,

В этом при посещениях друг друга не было ничего неуместного, и я, не задумываясь, ответила:

- Обыкновенно в 8 часов, когда утром ученицы фельдшерских курсов идут на занятия - ведь я живу по дубликату одной из них.

В другой раз, уходя от меня, он спросил:

- Есть ли кроме калитки еще какой-нибудь выход?

- Есть, через мелочную лавочку, которую держат хозяева, но я никогда не хожу через нее, - сказала я в ответ.

И всем этим Дегаев воспользовался.

3. АРЕСТ

После этого разговора прошел день или два, когда 10 февраля утром я посмотрела на часы: было восемь, и я вышла из дома. Не прошла я и десяти шагов, как лицом к лицу встретилась с Меркуловым. Один взгляд - и мы узнали друг друга. Он не схватил меня тотчас же, и кругом не было видно ни жандармов, ни полиции. Я продолжала идти вперед, обдумывая положение. Скрыться было некуда: ни проходных дворов, ни квартир кого-нибудь из знакомых поблизости не было. Что у меня в кармане? - припоминала я. Записная книжка с 2-3 именами лиц, не принадлежащих к организации. Почтовая расписка на деньги, посланные в Ростов А. Кашинцеву. Ее необходимо уничтожить. Я шла уже по Екатерининской улице и подходила к небольшому скверу в полуовале, образованном одной стороной улицы. Вместо громадных зданий, которые высятся теперь за этим сквером, там стоял в то время старый деревянный домик. В нем жил хороший человек - токарь Н. А. Ивашев, имевший небольшую мастерскую. Он и его жена - это те простые души, о которых с благодарностью я вспоминала в маленьком рассказе "Без приюта", напечатанном в "Русском богатстве" (декабрь 1910 г.). {359}

Вероятно, жандармы знали, что тут живут мои друзья, потому что едва у меня мелькнула мысль, не зайти ли к ним, как я была окружена неизвестно откуда взявшимися жандармами. Одна минута - и я с двумя жандармами была в санях по дороге в полицейский участок.

Там в отдельной комнате был сделан личный обыск. Я тотчас заметила, что женщины, позванные для этого, неопытны, и вынула из кармана портмоне, в котором лежала расписка; моментально она очутилась у меня во рту. Женщины подняли крик, вбежал жандарм и схватил меня за горло. Я притворно стала смеяться, чтобы показать, что он опоздал, и жандарм опустил руку. На деле я никак не могла проглотить сухую нескомканную бумажку и сделала это уже потом.

Приехавший жандармский офицер составил краткий протокол. На вопрос об имени я сказала: "Если арестовали, то сами должны знать - кого". Тогда в комнату вошел Меркулов и с нахальным видом своей обычной скороговоркой сказал: "Что, не ожидали?" У меня вырвалось: "Негодяй!", причем я невольно сделала угрожающий жест. Трус Меркулов попятился к дверям...

Меня перевели в тюремный замок, переодели во все арестантское и принесли кринку молока, настоятельно требуя, чтобы я его пила. Начальство опасалось за мою жизнь: вообразили, что я проглотила не бумажку, а яд. Кусочки желтого кали, хранившиеся в портмоне как химические чернила, были приняты за смертоносный цианистый калий.

Наутро в сопровождении двух жандармов я была на вокзале на пути в Петербург. {360}

Глава восемнадцатая

1. В ДЕПАРТАМЕНТЕ

ПОЛИЦИИ

Была суббота, и день клонился к вечеру, когда мы прибыли в Петербург и меня водворили в одну из камер в здании департамента полиции, Следующий день, воскресенье, как неприсутственный, я могла отдаться мыслям. О ком, о чем? О матери, с которой не видалась несколько лет, о свидании с ней, об огорчении, которое ожидает ее.

В департаменте меня продержали дня три. Позднее я слышала, что мой арест произвел радостную сенсацию в высших сферах. Александр III, получив известие, воскликнул: "Слава богу! Эта ужасная женщина арестована!" По-видимому, для него предназначался мой портрет, снятый на Невском у Александровского и Таубе, у которых обыкновенно снимали всех арестованных.