Но и священники только в моем пылком воображении неофита могли мне помочь. На самом деле они оказались, как правило, малообразованными, уставшими, раздражительными, придерживались пещерных взглядов. Я очень старался объяснить их необъяснимое поведение, читая всевозможные назидания и поучения. Тщетно. Чем благообразнее был священник и его окружение, тем хуже обстояли с ним дела, и тем меньше мне хотелось с этим кругом общаться. Оказалось, что в церкви – все как в жизни, и приличных людей там так же мало, как и везде. И они, приличные люди, никому не нужны и в церкви. Их там убивают, изгоняют, лишают, преследуют. И вот, в начале сентября 1991 года убили известного православного священника, богослова, проповедника, мыслителя и писателя. И это перевернуло мою жизнь уже в который раз.

Мне снова показалось, что вот же, все приличные христиане шли за этим великим человеком, что они и есть носители истины, которая мне так нужна! Естественно, я стал прихожанином этого храма, усердно посещал все службы, покупал и читал все книжки, стал преподавать в воскресной школе при храме, вести группы для взрослых, а потом стал учиться в православном университете при приходе. А так как в православии с управлением всегда беда, ну не могут православные ни расписания составить, ни документы на грант, ни помещения под занятия найти, ни книжку издать – ну что делать, взялся с товарищем за все это, и вся моя медицина, где зарплата была целых 10 долларов в месяц, пошла прахом.

Прошла пара лет, и у нас были и помещение, и 120 преподавателей, и деньги на их зарплаты, и не в месяц, как у меня в поликлинике, а 15 долларов в час. И толпы студентов, и куча изданных книг. Однако последователи убитого священника посчитали, что истина перешла от него к ним, его ученикам, и что никого из тех, кто не знал покойного, привлекать нельзя. Как же, сказали мы, ведь образование должно быть лучшим, нам нужны лучшие философы, переводчики, богословы, филологи, лингвисты, искусствоведы. И издавать мы должны лучшие книги в этой области, а не унылые воспоминания друзей об убитом… Так нарисовался раскол, и с виду приличные люди кричали с амвона во время проповедей, что работать с моим другом, ректором Университета, и со мной – это плевать на могилу покойного. Мы стали врагами в своем приходе, и хотя годы спустя те священники извинились перед нами, обратно мы не вернулись.

Мы снова остались одни – прекрасные люди, готовые вот-вот стать «своими». Несколько соратников: наши учителя – божественные досоветские старички, современные философы, богословы и просто умные люди, поддержали нас. Мы же решили, что если и строить, то по примеру лучших университетов мира. А чтобы понять, как там все устроено, нам нужно было поучиться именно там. Первым поехал мой друг, ректор, потом еще пара преподавателей. И вот, настала очередь проректора и издательского директора, то есть моя. И, конечно, я был уверен, что именно в Оксфорде я найду «своих», только там, меж готических соборов и темных пабов, ходят великие и ужасные мыслители, к которым я себя, безусловно, причислял! Вот только нужна была рекомендация православного священника, а с нами был только наш любимый игумен, но он был чаще пьян, что не мешало ему быть одним из самых чистых душ на свете, которых я знал.

Себя игумен называл священником с «двумя отверстиями». «Отверстие» царских врат в храме – это награда священнику, который зарекомендовал себя в своем служении. Нашего игумена наградили дважды, по ошибке. Он был фантастически одаренным человеком, полиглотом, переводчиком Евангелия, к тому же работал в свое время спичрайтером у патриарха. Там и пить начал, не вынеся всей этой кухни, далекой от Благой Вести. Однажды июньским утром мы шли на какую-то конференцию, и он предложил выпить пива где-то прямо на Бульварном кольце. Мы сели на белые пластиковые стульчики и потягивали пиво. А вокруг ходили очень приятные люди. Пара девушек подошла к нам, и они спросили священника, не грешно ли выпивать, а он был, натурально, в рясе. Слегка раскачиваясь на шатких ножках белого стульчика, он с медью в голосе ответил, подыгрывая девушкам, мол, выпивать не грех, а вот напиваться грешно! При этом ножки стула подогнулись, и он повалился на спину, выпростав из-под рясы длинные голые ноги, прикрытые белыми шортами, а пиво залило его густую бороду.

В другой раз, в Мюнхене, возвращаясь с конференции, он с детским азартом заявил, что в дьютифри он купил пастис, мол, давно хотел попробовать. В самолете он просто исчез, и когда вышли все пассажиры, и в салоне стало пусто, мы тоже вышли. У паспортного контроля мы встретили нашего игумена земли русской: стюард вез его в тележке для багажа, а отче спал сном праведника. Он никогда не заботился о своем имидже, подбирал нищих у метро и вел к себе домой: кормил их и выпивал с ними. Однажды в 90х он даже путч ГКЧП пропил и проспал, заявившись в довольно помятом виде на очередной богословский семинар, он с детским удивлением выслушал страшную историю попытки возвращения СССР, и опять-таки по-детски радовался и смеялся, был себя по ляжкам ладонями, узнав, что все обошлось. Впрочем, как мы знаем теперь, ГКЧП таки победил у нас в стране. Короче, он единственный из тех священников, которых я знал, вел Евангельскую жизнь. Он мне и дал блестящую характеристику, конечно, кроме тех знаний, которыми он щедро делился. И я поехал.

Еще до того, как я сел в самолет с открытой датой обратного билета, мне стало совершенно ясно, что задуманное мною – бред. Английский я учил года полтора, но думать, что я могу общаться с профессором на отвлеченные темы, переводить с греческого на английский и слушать в сводчатых средневековых залах лекции вместе с аристократическими отпрысками, упертыми индусами и развязными американцами?! Как быстро меня выгонят? Будут открыто смеяться или просто наблюдать, как я тону? Я смотрел в окно самолета, но видел только жалкую неизвестность впереди, как и земля, закрытая облаками, жизнь совершенно не просматривалась впереди. Что там будет делать маленький одинокий ребенок, влюбчивый школьник, озабоченный сексом студент, друг психов и молодой отец?

С автобусной Виктории сверкающий автобус вез меня, потного, дрожащего, жалкого, оставившего шестилетнюю дочку и прекрасную молодую жену в Москве, и еще другую дочку в Питере… От пота промокла не только рубашка, но и пиджак – на улице был ранний октябрь, солнце шпарило как в июле в Питере. Оксфорд. Колесо у чемодана отвалилось, очки залиты потом со лба, ботинки натирают жуткую кровавую мозоль. Я экономлю, иду два километра до своего дома пешком. Рядом останавливается старенькая машинка, за рулем очаровательная бабушка, рядом с ней улыбающийся дедушка. Молодой человек, вы не заблудились? Вас подвезти? Вы куда направляетесь? Потом я понял, что нас, таких горемык, в начале первого триместра, потерянных и неуверенных, плачущих и одиноких, кроме, конечно, тех, кого до арендованного на время обучения особнячка не подвозит личный водитель (да и богатые плачут, как нам стало известно в 90е), нас тысячи, мы как грачи весной опускались на город, таун и гаун оживали, и так происходит уже почти тысячу лет. Вряд ли старички были настолько стары, но они явно знали, кто я и зачем я здесь. И они хотели помочь.

Я добрался до своей комнаты, принял душ, сел в свое кресло перед забитым картоном камином, а в окно светило предзакатное солнце, сделал пару глотков виски из дьютифри и лег спать, голодный, морально я был не готов идти и искать магазин, делать покупки и готовить. Я засыпал, слушая шум от паба Кингз Армз напротив моего дома. На столе лежала открытка от старенького профессора Пола Эллинсворса из шотландского Абердина. Он приветствовал меня в Оксфорде, боялся, что открытка не успеет к моему приезду, писал, что помнит свой первый день в университете, как ему было одиноко тогда! И вот, хоть мы и встречались несколько раз, но он вспомнил обо мне и написал. Мне было жутко приятно, я был не один. Я со своим английским понял, что говорят милые бабушка и дедушка в машине, я был рад посланию профессора Эллинсворса, я понимал даже крики пьяных студентов, когда паб закрылся, и они расходились, весело напевая какие-то песни. Я заснул, почти что ощущая себя дома.