– Мы до сих пор продолжаем считать конницу главной ударной силой. Может быть, пятнадцать лет назад Фрунзе и был прав, но сейчас! С шашками наголо против танков? Немцы – великая нация! Я всегда это говорил. Даже фарфор самый лучший – и тот немецкий. А уж оружие и подавно! Помяните моё слово, как только наша «славные кавалеристы» столкнутся с немецкими танковыми дивизиями, разбегутся, как тараканы от включенного света. А потому ехать отсюда надо, ехать как можно скорее!

– Аркаша, шёл бы ты к себе, – вдруг жёстко и презрительно прозвучал голос Марии Фёдоровны.

Никто не заметил, как она появилась. Заслышав возбужденную речь Аркадия Борисовича, она вышла из своей комнаты и теперь стояла, опершись плечом о кухонный косяк. Странно, почему только сейчас я заметил, что Мария Фёдоровна настолько старше всех остальных. Худые, почти старушечьи плечи с накинутой поверх них серой вязаной шалью, сухие руки с сеточкой морщин, волосы, когда-то чёрные, а теперь цвета золы от потухшего костра. Вся она теперь была как будто потухшая, без огня внутри. Ещё вчера она не казалась мне такой старой. Но за один день люди не стареют, так не бывает. Может это радость делала её моложе? Раньше она всегда улыбалась и излучала радость. Сейчас радость ушла, оставив Марию Фёдорову один на один с прожитыми годами и навалившейся в одночасье бедой.

Аркадий Борисович осёкся и замолчал. Впервые с далёкого детства его кто-то назвал Аркашей. Только в этот раз совсем не ласково. Аркашей, или даже Аркашкой, он так и останется для Марии Фёдоровны до самого конца. Она брезгливо поморщилась:

– Язык бы тебе щёлоком натереть. А лучше вырвать, чтобы ахинею не нёс.

Удивительно, но Аркадий Борисович не стал возмущаться ни обращению на «ты», ни уничижительному «Аркаша», ни даже желанию вырвать его язык. Словно почувствовав в пожилой соседке некую силу и властность, он вдруг стушевался, скомкался и молча ретировался в свою комнату.

В Хозяине тоже произошла какая-то перемена. Мутная пелена сомнений в его глазах рассеялась, уступив место решительности.

– Я скоро вернусь, – твёрдо произнёс он, схватил со спинки стула свой пиджак и быстро вышел из дома.

Уже давно смолкли на лестнице его шаги, а Мама всё стояла в растерянности на пороге кухни и не решалась отвести взгляда от закрытой двери. Я увидел, как крупная слеза покатилась вниз по её щеке, коснулась уголка губ и, сорвавшись, умерла у её ног на уставшем зашарканном паркете. Мария Фёдоровна тихонько обняла Маму, увлекая её за собой в глубину кухни.

– Пойдём, Верочка, я чайку согрею. Тебе сейчас надо. Пойдём.

Хозяин пришёл поздно, когда Мишка уже спал. Я лежал в своём углу и смотрел на Маму сквозь полузакрытые веки. Запах тревоги никуда не делся. Мама то бралась за шитьё, то, отложив в сторону недошитую юбку, принималась читать, забывая при этом перелистывать страницы. Закрыв книгу, она замирала, глядя невидящими глазами куда-то вдаль, потом вставала, подходила к Мишке, поправляла съехавшее на пол одеяло, долго смотрела на сына, снова бралась за шитьё, снова его бросала…

Я первым услышал звуки на лестнице и бросился к двери. Мама тоже вскочила и замерла в ожидании у порога.

– Извини, что так долго, – прошептал Хозяин. – Не думал, что там столько народа будет.

– Там? – переспросила Мама.

– Там. Я в военкомате был. Пойдём на кухню, чтобы Мишку не разбудить. Арти, иди на место.

Я послушно побрёл на своё место в углу. Спать я уже не мог. Я прислушивался к звукам, едва доносившимся с кухни. Слов было не разобрать. Хозяин что-то объяснял Маме. Мама молчала, иногда всхлипывала. Запах тревоги становился всё сильнее. Я вдруг понял, что это запах моей тревоги – глубокой и безотчётной. Откуда она во мне? Почему вдруг поселилась в грудине и не даёт спокойно дышать? Почему вдруг стало так одиноко? Я тихонько поднялся и пошёл на кухню.

Хозяин и Мама сидели друг против друга, держась за руки.

– Когда? – тихо, одними губами спросила Мама.

– Послезавтра, – робко, словно ощущая вину, ответил Хозяин.

– А как же мы? Как же я? Мишка?

– Вы справитесь. Я знаю, вы у меня молодцы, вы обязательно справитесь.

– Но как же так? Почему ты? Неужели больше некому? Неужели…

– Послушай, Вера, я по-другому не могу. Я должен. Аркадий Борисович сказал сегодня гадкие слова. Но в одном он прав. Война предстоит очень тяжёлая. Фашисты привыкли легко побеждать и будут ломиться напролом. И у них действительно преимущество – и в технике, и в оружии, и в союзниках. Именно поэтому так важен каждый штык, каждая винтовка, каждый воин, пусть даже и с голыми руками. Чтобы не получилось так, как говорит сосед. Чтоб мы не разбежались, как тараканы, при первой же стычке, нужно чтобы было как можно больше людей, которым есть за что воевать, есть кого защищать. Мне есть, у меня есть вы, и за вас я вцеплюсь зубами в глотку любому фрицу.

– Но ведь это война! Тебя могут…

– Нет, не могут. Пока ты меня ждёшь, пока вы с Мишкой меня ждёте, не могут. Ничего со мной не случится. Я обещаю. Просто верь в это и всё.

Мама заплакала и уткнулась Хозяину в плечо. Хозяин нежно обнял Маму, он гладил и целовал её волосы, бережно отирал слёзы с её лица, негромко шептал что-то ласковое на ухо. А я чувствовал, что ему самому было плохо, что ему самому нужно было чьё-то плечо. Но у него его не было. Его некому было утешить, ведь он должен был быть самым сильным и самым твёрдым в семье. Самым сильным и самым твёрдым всегда тяжелее.

Утром я проснулся оттого, что в доме царила суета. На полу лежал большой походный рюкзак. Рядом громоздился ворох хозяйских вещей. Мама копошилась в шкафу, время от времени извлекая из его тёмного чрева очередную вещь и отправляя её в общую кучу. Яркое летнее солнце пробивалось сквозь лёгкую занавесь окна, зажигая блёстками висящие в воздухе пылинки. Мишка возбуждённо бегал вокруг Хозяина, донимая его бесконечными вопросами:

– А тебе дадут настоящее оружие? А пистолет дадут? И винтовку тоже дадут? А сколько патронов у тебя будет? Ты им скажи, пусть побольше дают, чтобы на всех фрицев хватило. А ты Буденного увидишь? А Ворошилова? А вы за сколько немцев победите? За три дня победите? Или за неделю? Ты только слишком долго их не побеждай, постарайся поскорее, ладно?

Радостное Мишкино возбуждение передалось и мне. Это звенящее утро с весёлыми солнечными зайчиками, с заливистым гомоном птиц за окном, с горящими Мишкиными глазами – всё это было так не похоже на вчерашний тяжёлый вечер, что он показался просто неприятным сном, прошедшим и оставшимся там, во вчера. А сегодня сборы. И это здорово! В прошлый раз, когда вот так собирали вещи в рюкзак, мы поехали за город. Там был лес, был ручей, поле. У ручья я гонял в мокрой траве лягушек. Они такие забавные и такие глупые, эти лягушки. И наверное, не очень съедобные. Я поймал одну, но есть не стал.

В поле были еще такие занятные маленькие прыгающие создания. Зелёные, с длинными задними лапками, сложенными пополам. Мишка называл их кузнечиками. За ними тоже весело было гоняться. Некоторые из кузнечиков даже летали. Они срывались в прыжке с насиженной травинки и распускали в воздухе свои красные крылышки. Когда они сидели спокойно, этой красноты не было видно, а в полёте она загоралась яркими кровяными пятнами.

Даже просто бегать по полю было здорово! У Хозяина там был велосипед, он ехал по проселочной дороге, а я бежал следом. Вот тогда я действительно бежал резво.

Совсем скоро я понял, что радость моя преждевременна, что мы не поедем за город. Потому что, когда за город, все смеются и кричат «Ура!». А сейчас никто не кричал «Ура!». Даже Мишкино радостное возбуждение вскоре сменилось грустью. Хозяин не доставал намордника, без которого мне в транспорт нельзя. Мишка не торопился сменить шорты на походные штаны и влезть в свои любимые сапоги. Мамин синий купальник оставался нетронутым висеть в шкафу. Никто никого не подгонял, никто никуда не торопился. Хозяин всё время молчал. Он на меня почти не смотрел. Он был задумчив и выглядел немного виноватым. Время от времени он подходил к Маме и тихонько прикасался к её плечу, будто извиняясь за что-то. Но Мама молча отстранялась и продолжала возню с вещами. Потом она вышла на кухню, чтобы поставить чайник. Я пошёл следом. Я всегда иду следом, когда Мама направляется на кухню: вдруг перепадёт что-нибудь вкусненькое. Но сегодня Мама меня даже не заметила. Она сидела одна на табурете посреди кухни и выла. Она старалась быть тихой, чтобы никто не услышал. Но я видел, как рвётся из неё отчаянный крик, силится пробиться сквозь до боли, до скрежета сжатое в зубах кухонное полотенце. Как, не найдя выхода, раздирает её изнутри, вздувая вены на натянутой шее, бьётся в виски набатным пульсом и сбегает горькой солью по её щекам, ставшим пятнисто-красными. Она вдруг показалась мне такой маленькой и беззащитной – одна, раскачивающаяся на табурете с зажатым во рту криком. Наверное, Хозяин тоже почувствовал что-то. Он появился на пороге, на мгновение замер, а потом вдруг опустился к Маминым ногам, обнял её колени и уткнулся в них лицом. Плечи его дрогнули. Тогда я вышел. Я не должен видеть, как мой Хозяин плачет.