Это была я. Та овчарка, что резво пронеслась по улице, ловя на себе жадные и бессильные взгляды прохожих. Точнее был. Я мальчик. Меня зовут Арти, и эта история обо мне. Что во мне особенного? Да в общем-то, и ничего. Ничего, кроме того, что я из Ленинграда. Из блокадного Ленинграда. Из города, в котором собачьими смертями продлевались человеческие жизни.

Хриплый голос дверного звонка трижды прорвался сквозь привычный коммунальный гам. Кухня гремела кастрюлями, шипела и щелкала раскалённым на сковороде маслом, гудела уставшими водопроводными трубами. Коридорная война близняшек Сени и Толика за самодельную деревянную винтовку наполняла воздух визгом и топотом. Самая дальняя комната изводила жильцов фортепьянными гаммами. Оля училась в музыкальной школе. Училась посредственно, но упорно. Недостаток таланта она пыталась компенсировать многочасовыми пытками инструмента и соседских ушей.

Снова тройной звонок.

– Екатерина Дмитриевна, три звонка! Это к Вам. Открыть? – прокричала с кухни Мария.

– Спасибо, Машенька, не надо. Я сама. Уже иду. Кто там?

– Екатерина Дмитриевна, это Павел. Я Вам звонил, мы договаривались на сегодня.

Павел. Он действительно звонил на прошлой неделе. Дней пять назад. Все эти пять дней Екатерина Дмитриевна ждала сегодняшней встречи, но и боялась её тоже. Не самой встречи, своей памяти боялась.

– Екатерина Дмитриевна, здравствуйте. Меня зовут Павел, – услышала она из телефонной трубки в минувшую пятницу. Молодой, лет тридцать, наверное, вряд ли больше, подумалось ей тогда. – Мы снимаем фильм о блокадном Ленинграде. А если точнее, о ленинградцах в годы блокады. Я знаю, что самую страшную зиму 1941-1942 года Вы провели в городе. Я бы хотел с Вами встретиться…

Екатерина Дмитриевна напряглась. Слово «блокада» она старалась вычеркнуть из своей жизни. Она закрыла его в старом кожаном чемодане, чемодан убрала в самый дальний и темный угол шкафа, заперла его потертые дверцы на ключ, а ключ забросила в верхний ящик письменного стола, который доверху зарос никому ненужными бумагами, квитанциями и поздравительными открытками от бывших учеников ко всевозможным праздникам и торжественным датам. Ящик открывался редко, глотал очередную открытку, затем снова надолго закрывался. Шкаф не открывался никогда.

– Зачем? И почему именно со мной?

– Не только с Вами. Мы собираем живые свидетельства тех, кто лично пережил эту трагедию. Мы хотим сохранить как можно больше подробностей из жизни блокадного города. Ваши воспоминания тоже очень важны.

– Послушайте, Павел, а может быть, вы как-нибудь обойдетесь без моих воспоминаний? Мне тогда было-то всего четырнадцать. Девчонка совсем. Что я могу вам такого рассказать, чего вы не знаете? Да и не хочу я вспоминать. Забыть всё – вот чего я действительно хочу…

Но она в конце концов согласилась. Почему? Она и сама не знала. Павел сумел сказать что-то, что заставило ее согласиться. Он сказал, что это очень важно, безумно важно для тех, кто знает о блокаде только из книг и кино. В книгах и фильмах нет всей правды, всей глубины личной человеческой трагедии. Не всех вместе взятых ленинградцев, а каждого в отдельности. Такая книга, безусловно, когда-нибудь появится. Она обязана появиться. Но пока… Потом он сказал, что это важно для тех, кто ещё не родился на свет. Но больше всего это нужно тем, кто не сумел пережить. Забыть их жертву – значит предать их память. Без этой памяти совсем скоро могут появиться те, кто сначала усомнится в реальности всех ужасов блокады, а затем подвергнет сомнению значимость и необходимость самой жертвы. Возможно ли это? Нет, в это Екатерина Дмитриевна не верила. Не может и никогда не сможет советский человек усомниться в том, что Ленинград нужно было отстоять. Любой ценой. Даже такой. Не сомневались в этом тогда, не допустят сомнений и в будущем. В этом Екатерина Дмитриевна была уверена совершенно… Но на встречу всё-таки согласилась.

– Здравствуйте, Павел. Проходите.

Екатерина Дмитриевна широко отворила дверь, впуская в квартиру съемочную группу. Появление необычных гостей с загадочными черными чемоданами, лампами, проводами, стойками и штативами вызвало неподдельный интерес любопытных обитателей коммуналки. Забыли о предмете своих споров близнецы, вытянула шею из кухонного проёма Маша. Даже Оля прервала безжалостную экзекуцию чёрно-белых клавиш и выскочила в коридор, боясь пропустить что-нибудь интересное.

– Вот это Ваша комната? Здесь, значит, будем работать…

– А где у вас розетки?

– Можно мы вот эту этажерку немного передвинем?

– Паша, как думаешь, если мы в это кресло посадим, нормально будет по картинке?

– Простите, а у вас светлой скатерти нет случайно? Она лучше будет в кадре смотреться. А окошко, наоборот, давайте закроем занавеской, нам контрсвет тут ни к чему.

– Серёжа, экран вон там поставь, чтобы на лицо отражало. Чуть правее. Ага, вот так хорошо.

– Девочка, тебя как зовут? Оля? Оленька, это ты так замечательно играла на пианино, когда мы только зашли? Это не пианино, а фортепиано? Ну хорошо, пусть будет фортепьяно. Можно тебя попросить пока не играть на твоем замечательном фортепьяно? Сколько не играть? Пока в отдельную квартиру не переедете. Шучу, шучу. Хотя бы пока мы не ушли. Договорились?

– Так, парни, теперь с вами. Чья винтовка? Стоп, стоп, стоп! Отставить крики! Давайте так. С этой минуты вы оба разведчики. Для разведчиков главное что? Правильно – скрытность и тишина, чтоб ни один враг не засёк. Поэтому слушай приказ, разведчики: занять скрытную позицию у дверей. Пока мы работаем, никого не впускать, никого не выпускать. В бой с нарушителями не вступать, «языков» не брать, себя не обнаруживать. Всё ясно? Выполнять! Винтовка? Винтовка пока у меня побудет, потом отдам… Самому тихому.

– А Вас, простите, как зовут? Мария? Машенька, можно Вас попросить организовать нам на стол чайку. Нет, нет, печенье, сушки, конфеты – это у нас всё своё. С Вас только чай и посуду под это всё. Электрический самовар, говорите, есть? Отлично! Самовар – это очень хорошо. Самовар любую картинку украсит.

– Сергей, ты микрофоны проверил? Как звук у нас?

От всей этой телевизионной суеты голова у Екатерины Дмитриевны пошла кругом. Ей вдруг стало тесно, неловко и неуютно в собственной комнате. Ее поминутно просили то немного отодвинуться в сторону, то присесть в кресло, то встать с него. Само кресло тоже путешествовало по комнате, повинуясь воле оператора, пытавшегося выбрать оптимальный по композиции и свету план.

– Простите, Екатерина Дмитриевна, – видя потерянное состояние хозяйки, оправдывался Павел, – такова уж телевизионная специфика. Вы потерпите нас, пожалуйста, немного. Сейчас ребята свет и камеры выставят, и мы начнем.

Екатерина Дмитриевна лишь молча кивала, не переставая внутренне удивляться, как согласилась на всё это. Думала, просто побеседуют за чашкой чая, а тут такое…

– Паша, мы готовы, можно начинать.

Начинать. Больше всего Павел не любил именно начинать. Неохотно делились воспоминаниями блокадники. Даже наедине с близкими они оставались закрытыми, не желая воскрешать в своей памяти те ужасные дни. А перед камерой, под ярким светом софитов, среди незнакомых людей… Да, тяжелее всего начинать. Поэтому Павел давно условился с оператором, что тот запускает мотор тихо, без всяких команд, сразу, как завяжется беседа, словно съёмка ещё не началась. За расход пленки, конечно, по голове не погладят, но…

Сегодня было тоже непросто. Уже почти остыл налитый в сервизные чашки чай, а разговор всё не клеился.

– Да что рассказывать… Голодали сильно. Холодно было. Многие умерли.

– Конечно, Екатерина Дмитриевна, мы знаем, как тяжело пришлось ленинградцам. Особенно в первую зиму. А вот лично как Вы её переживали? Что лично Вам запомнилось?

– Я? Я тоже голодала, – скупо роняла Екатерина Дмитриевна.