У Иры закрыты глаза, только длинные ресницы дрожат. Кажется, они вот-вот порхнут бабочкой.

Потом она тихо плакала, положив свою гриву волос на его еще безрастительную грудь.

Смотрел на ее чуть вздрагивающее худенькое плечо и одновременно испытывал непонятную щемящую грусть, мужскую гордость, что он – первый, и уверенность – уж точно будет единственным.

В тишине комнаты звонко тикал старый будильник – начал отсчитывать их время быть вместе.

И побежали дни, как тогда казалось, взрослой жизни. Борисов помнит – радость тугим узлом стояла в горле, аж трудно дышать. А еще вяло старались скрыть то, что смотря на их лица, вряд ли можно спрятать – выражения счастья, будто стеснялись его немного.

Все вокруг улыбалось им: студеное солнце, весенняя промозглость, лужи на выщербленном асфальте. Много позже пришло осознание – по яркости впечатлений и эмоций всполох юношеской, по-настоящему, любви сопоставим, разве что, с рождением собственного первенца.

В тот период он как бы «заточен» на прекрасность своего будущего.

________________________//______________________________

Бомж Евгений сидит на деревянном ящике, низко опустив голову, локти уперты в колени – на стене подвала его тень, контуром напоминающая падшего ангела со сложенными крыльями.

________________________//______________________________

А летом произошло то, что по стойкому разумению Женьки просто не могло случиться.

Июль выдался нетеплым, с частыми дождями. Девятые и десятые классы по традиции были направлены на прополку картошки и других овощей в подшефный колхоз. Это называлось – на пару недель съездить в трудовой лагерь. Обязательный характер такого десантирования, в 50-ти километрах от города, не всем школьникам прибавлял настроения – любая подневольность способствует разрушению энтузиазма и инициативы, особенно в юношестве.

Но старшеклассник Борисов ехал с Ириной, и от того махание тяпкой представлялось, в компании с ней не более, чем приятным времяпрепровождением, несмотря на некоторую его антипатичность к физическому труду.

С утра и до четырех молодежь в поле. После вечерних посиделок с танцами тянет в сон. «Гвоздь» досуга – дискотека, которую деревенские, в тех краях, называют, не иначе, как массовкой. Им, почему-то, претят западные неологизмы.

Приехавшие городские в сельский клуб не ходят – боятся. Все может закончиться дракой.

Понять агрессивность хозяев совсем несложно – неизбывное различие между городом и деревней (была такая политэкономическая «фишка» эпохи «развитого» социализма). К этой закомплексованности местных добавлялась, ко всему прочему, острая нехватка своих девчонок. Такой дисбаланс толкал ребятню стаей периодически появляться на дискотеке лагеря.

Стоят кучей, смотрят на танцующих – на вечно загорелых лицах стеснение и неуверенность, что их приход сюда уместен. И здесь можно прочувствовать «клозетное» высокомерие города и оскорбленное достоинство убогого быта села.

Встречаясь утром у умывальников, Ирина прилюдно подставляет щечку для короткого Женькиного «чмока». В косых девчачьих взглядах сквозит зависть. А его состояние счастья безудержно резонировало с веселым щебетом невидимых птиц.

За день до отъезда домой устраивается прощальный костер. Ребята надыбали в деревне самогонку.

Отойдя подальше от центра праздника наливали по полстакана мерзкопахучего. Крепче Жека еще не пил. Старается не опозориться. Кажется, получилось. Смачно захрустел поданным зеленым яблоком. От неспелости аж свело челюсти. Спешно закуривает свои любимые «Родопи».

Затем Ирка, зажмурившись, делает два судорожных глотка. Поперхнулась, на глазах выступили слезы, замахала рукой: «Ну и гадость!». Все рассмеялись.

Над головами шумели сосны, речка в свете желтоватой луны серебристой змеей убегала в далекое.

Еще три таких подхода к выпивке, подальше от физруков-надзирателей, и компания уже достаточно пьяна, а это Боб с Мастером и две дуры из девятого, дерзкие в своем поведении.

В два ночи тусовка объявляется закрытой, и школьный народ недовольно разбредается по своим половинам старого деревянного барака.

Стремительно засыпал с «вертолетиками» на потолке и тщеславной мыслью – вопросом: «Чем же я ее так покорил?».

Евгений просыпается от сильного толчка в бок. Продрав глаза, в темноте с трудом различил круглое лицо Боба.

– Пошли, – шепчет он.

– Куда?

– Давай побыстрее, говорю тебе!

Кто-то переливчато всхрапывает – похоже на педагога по прозвищу «Шест», за нездоровую худобу, с диким именем – Энгельс Иванович.

В одних трусах вышли на воздух. Вовка пальцем указывает на густой орешник, растущий рядом с летней столовой и так приглушенно:

– Иди и посмотри.

Почувствовав нехорошее, Жека скорым шагом туда. Сердце колотится где-то на затылке, язык шершавит.

Слышно два голоса: один Ирин – что-то ласковое с негромкими смешками, другой не разобрать. Жизнь стала вмиг конечной и неуютной.

Всмотревшись, когда уже крадучись обошел огромный куст, в разбавленный, лунным светом, ночной мрак, встретился с Иркиными глазами – они испуганно смотрели на него, а на ней голая задница Григория, более известного в классе как Гоша (Евгений узнал его по клетчатой ковбойке). Тот самый Гриша Быков – отличник и ее однофамилец, про которого она как-то сказала: «Серый, буквально во всем, как булыжник на мостовой». Одноклассники, известно, его тоже не уважали – за бабскую манерность и учтиво-приторное отношение к учителям, близкое к подобострастию.

– Неужели изменила мне? – пронеслось в мозгах.

В следующее мгновение Жека брыкает ногой в пах вскочившему. Тот вскрикивает, согнувшись пополам. Дальнейшее помнится смутно, словно кадры в лучах стробоскопа – как висла на плечах и кричала, когда-то его, женщина и как с разбитой в кровь рожей стонал счастливый соперник, валяясь по земле, закрыв голову руками.

Боб с трудом оттащил друга, который с исступлением, зацикленно, продолжал повторять: «Изничтожу, сука!»

Потом были ее всхлипы-извинения, но в тот момент Борисов не принадлежал себе, и нашел в себе силы всех послать на…

Ему еще никогда не было так тошно на душе.

От главного героя:

«Друзья и недруги, а их суть одна – все относятся к категории людей».

Смотришь вверх – сразу видишь дно,

А опустил глаза – и под ногами небо,

И пусть реален мир-обман, где не случаются победы,

Когда не захотел лукавства – не одолел врага,

В душе печальной – рабство. За горизонтом – мгла.

Но в темноте нецветной зенит сменил надир,

Где счастье упаковано, там сам себе кумир,

Но нет здесь пьедестала, а лавровый венок не голову венчает – он терном лег у ног.

________________________//______________________________

Дорогая его сердцу бабушка – Зубова Анна Ивановна, слыла женщиной нелегкого характера. Такую нелестную характеристику на родного человека Жека сублимировал еще в раннем детстве из нечаянно подслушанных соседских разговоров, позже уже из своего опыта ученика школы, где она работала завучем, преподавая биологию.

Всегда бескомпромиссная, полная едкого сарказма – окружающим с ней было непросто. Среди учеников имела непререкаемый авторитет и кличку – «Зубило».

Гладко зачесанные в пучок волосы, очочки в стальной оправе, прямая осанка, тонкие, вечно поджатые губы – и вот перед вами образец училки-сухаря.

А единственного внука, в общем-то, баловала. Могла непедагогично накричать и тут же извинительно дать рубль на кино.

Женькиных родителей вспоминала не слишком часто и без горестных вздохов – видимо берегла его нервы. Правда, часто ходила с ним на кладбище и в день их смерти долго рассматривала немногие свадебные фотографии, где счастливо улыбаются зять Петя и любимая дочь Верочка.

Путь к совершеннолетию у Евгения не отмечен проявлениями каких-то особых талантов. Так – среднестатистический советский школьник.