Окошечко кассы было закрыто. В небольшом, плохо освещенном зале, вытянувшись во весь рост и подложив набитый пакет под голову, храпит бородатый старик на фанерных креслах.

Внешне – бомжара. Будить его Борисов не решился. Подошел к информационной доске. Из расписания поездов и висящих там объявлений пришло понимание: он сегодня ехал в город, находящийся за тысячу километров от его родного, а на дворе, все-таки, упрямый июнь 2010-го года. Установленные им факты временного и географического местонахождения, ровным счетом, ничего не объясняли.

Первая мысль: срочно вернуться туда, где осталась единственная дочь, где прожил свои 33 года. Вторая: нет денег и документов, подтверждающих личность. И третья: его давно уже ищут, наверное. Последняя настраивает, в какой-то степени, на оптимистичный градус.

Слышится надрывный кашель. Проснулся лежащий. Значит жизнь продолжается. Только вот чья? Вопрос вопросов. И в голове опять полный реквием, а любая загадка кажется просто кем-то ловко придуманным трюком в области телепортации.

– Милейший, закурить не будет? – голос спрашивающего при высоком потолке звучит гулко и немного агрессивно.

– Сам бы у кого стрельнул.

– Какой гнусняк, – непонятно к чему или к кому следовало отнести сказанное, – а я ждал тебя, уважаемый.

– Не понял? – повеяло бредоватостью от такого утверждения.

– Потом поймете, – диалог тянет на бессмыслицу.

«То на ты, то на вы. Типичный маргинал с шизоидой», – подумал еще Борисов.

– Считаешь, что с психом разговариваешь, – будто мысли прочитал дед.

– Ничего я такого не думаю, – сердито буркнул Евгений и поспешил к потерявшей память.

Перрон продолжал оставаться безлюдным, включили фонари. Его новая знакомая, с мокрыми от слез глазами, понурившись, сидит. Отметилось, как обрадовалась возвращению попутчика – заулыбалась.

– Ну что, не вспомнила? – сразу же и спросил.

– Не-а. Ни о семье, ни о родителях. Где жила, кем работала? Даже ни одного знакомого. Вот, разве что, какой-то водоем, типа озера, а вокруг деревья с желтыми листьями. И все.

По ее интонации возникает стойкое ощущение: она не верит, что у нее был вчерашний день и свое прошлое, хоть какое-то.

– Почему ты про год спросил?

– Да так, проверял твою память, – Борисов решает о своих открытиях пока промолчать. Ну, кто она ему?

Как-то совсем незаметно, вплотную к ним, подошел тот – вокзальный. Протягивает левой пластиковую бутылку с жидкостью, на указательном нет фаланги. Печальный взгляд вроде серо-синих глаз. Сандали на босых ногах, совсем не по-летнему бежевый в пол плащ в крупных темных, будто жирных, пятнах, от него густо пахнет расплавленным воском.

– Берите, не стесняйтесь, голуби мои. Хорошо помогает при снятии похмельного синдрома бывшей жизни.

«А ведь, запросто, что я сплю», – про себя крякнулось Евгению.

– Не спишь, Женя, час, как не спишь, – голос предлагающего воду утвердителен.

– Дедуля, ты кто такой? И чего тебе надо от нас? – это уже Света, прежде чем выхватить бутылку и жадно начать пить.

– Все, все, удаляюсь, – был смиренным ответ.

Поворачивается, чтобы уйти. В фонарном освещении теперь угадывается шрам под длинной седой щетиной. Жека машинально нащупывает свой – как и с пальцем, полная похожесть.

Вслед просительное, голосом Борисова:

– Извините нас. Вы, наверняка же, знаете, что происходит? Подождите, пожалуйста.

Не останавливаясь и безапелляционно:

– Нет, прощайте. Мне надо идти дальше, хоть и устал. Рад, что вы снова вместе, – и продолжает шагать, чуть припадая на правый бок, такой странный незнакомец.

– А мне его, почему-то, жалко стало, – передавая питье, думает вслух не помнящая свое ни имя, ни фамилию.

На почти фиолетовом небосклоне двурогий месяц незаметно заменил багровый закат.

– Себя лучше пожалей! – озлился Евгений. От всей этой необъяснимости вернулось острое желание нагрубить.

И сразу яркий луч света и нарастающий шум известил о приближении железнодорожного состава. Когда же (это был товарняк) поравнялся с их скамьей, загадочный старик, отошедший к краю, не так далеко, что-то прокричал, указав себе под ноги, и упал под поезд. Скрежет аварийного торможения.

Туда, где только что стоял самоубийца, рванул похолодевший от ужаса Борисов. На асфальте перрона обнаруживается тетрадный листок, придавленный наручными часами, там же нательный крестик. Поднял.

Перед глазами, которые болят так, будто долго смотрел на электросварку, скачут буквы, схожие каракули с трудом читаются: «Мне, наконец-то, пора. Пришло время теперь тебе пробовать. Так не нами установлено. Не сожалей ни о чем».

Бумажка быстро смята и засунута в карман. Беглый осмотр оставленных вещей: старенький механизм на потертом кожаном ремешке с улыбающимся Гагариным показывал ровно десять, а календарь циферблата – невозможную здесь цифру – «71», а судя по весу, светлые цепочка и крестик – из алюминия.

Рядом еще валялась невскрытая пачка, и не вспомнишь, таких болгарских сигарет «Родопи», которую подобрала Света.

Эти единственные на станции свидетели драмы, не сговариваясь, прочь бегут в сторону редких огней дачного поселка. Чуть поспевающая за ним, обозначенная Никоновой, все время всхлипывает. За спиной, кроме звуков ночного загорода, ничего не слышно.

С завтрашнего дня начнется их неустроенное существование: с чистого листа и без документов, удостоверяющих личность.

От главного героя:

«Прошлого уже точно не будет ни у кого, а горизонты будущего могут и не увидеться».

Как-то шел я во сне через мост – мост стеклянной надежды,

И сходя обернулся, вижу ворох одежды,

На перилах висит и валяется просто,

Будто кто-то оставил их без тела и роста.

Это были «проблемы», переросшие в «беды»,

Словно признак того, что не ждать нам победы,

Так не сразу и с горечью признаешь пораженье,

Да в глазницах пустых нет следов выраженья,

И великие дали превращаются в слепость,

А мечта в бесконечность сродни веры в нелепость,

Вот атаки не слышно, когда близится тризна,

Все слывет неизбежным – жизнь полна укоризны.

Когда в очередной раз Светка разворачивается к нему лицом, Жека нежно трогает ее за узкое запястье:

– Сердце?

Та резко открывает набрякшие веки, тихо роняет:

– Что-то теснит в груди.

У нее чудесные зубы.

– Может валидол дать?

– Лучше бы выпить поднес.

Он заученно сердит:

– Завела, дура, про политуру.

– Тогда и не буди, – теперь она лежит к нему спиной.

Продолжает что-то ворчать. Евгению кажется, что он любит эту даму. Так про себя он называет ее: здесь, конечно, немалая доля скепсиса, но не по отношению к ней, а больше к себе, точнее к своему сегодняшнему положению.

Незряче смотрит в потолок нынешнего жилища. Слышно, как за железной дверью на ветру скрипит уличный фонарь. Рот полон полынной слюны. Опершись на локоть, сплевывает горечь. Вспоминает… Память нехронологично вырывает куски из его прошлого. Они были цветными и черно-белыми, со своей гаммой запахов и переживаний.

Понятно, что факт рождения Борисова Женьки не стал событием галактического масштаба (так ему когда-то думалось), а стал, напросто, «точкой отплытия» по жизненному маршруту, замеченной разве что самыми близкими. Но «судно» оказалось без весел и руля. Так, немного пафосно, представляется ему теперь собственная никудышность.

Последние три дня бессонницы терзают пережитым. Бог им если и замечается теперь, то без лишнего доверия, чем было раньше.

________________________//______________________________

Позади экзамены. В школе выпускной вечер. Ярко освещенный актовый зал, сдвинутые вместе столы под белыми скатертями. На них пенопластовыми гигантскими шайбами по всей длине разбежались торты «Прага», разноцветными пятнами разместились горки общего любимца – «Оливье», оранжевые вкрапления тарелок с бутербродами из красной икры и копченого лосося.