Я, кажется, раздразнил ваше любопытство и раздул из мухи слона, но довольно, пора сказать, что это была за интересная работа. Да ничего особенного - всего лишь журналистика. Тут вы, конечно, покачали головой и отвели глаза в сторону, ибо если у писателей репутация неважная, у журналистов она и вовсе никудышная, и без рекомендательного письма их не следовало бы пускать в приличные дома. Прекрасно понимаю вашу точку зрения, говорю как человек, сам тяжко пострадавший от этой братии, но все же утверждаю, что хороший журналист, работающий в серьезном издании, играет в нашем обществе важную роль, которую нелепо отрицать. Я говорю здесь не о борзописцах с их злопыхательством, а о серьезных, блюдущих наши интересы авторах, которые сообщают то, что нам полезно знать, касается ли это наших парламентских деятелей, нового чуда искусства, доступного всеобщему обозрению, или тяжелых условий труда рабочих. Новости любят все, зачем же презирать тех, кто нам их доставляет? Я не стыдился журналистского труда прежде и не стыжусь сейчас, по-моему, это дело нужное, не более других подверженное злоупотреблениям и совершенно превосходное, когда им занимаются талантливо и честно. Засим кончаю свое похвальное слово.

Достойный печатный орган", которому я предложил свои услуги (и кое-что впридачу, но об этом позже), назывался "Нэшенел Стэндарт". То был литературный журнал, открывшийся в начале 1833 года. Если вы помните, в ту счастливую пору я был еще человеком со средствами и не должен был, как впоследствии, продавать написанное ради пропитания. Я мог там помещать серьезные обзоры и радоваться своему занятию, не заботясь о том, чтобы попасть в тон, и о других подобных соображениях, а главное - меня не подгоняло время, я мог писать старательно, без спешки. Таково было мое вхождение в журналистику, и я придаю этому обстоятельству огромное значение - начни я писать позже, когда мне пришлось работать ради денег, это, наверное, повлекло бы за собой два очень вредных последствия. Во-первых, я не стал бы обращаться в мелкие литературные журнальчики, лишь становившиеся на ноги, которые платили очень скромно, а то и вовсе не платили, и, значит, не осваивал бы ремесло в самых благоприятных условиях, как то было в "Нэшенел Стэндарт", а норовил бы пробиться в первые ряды литературного рынка, лез бы из кожи вон, чтоб нравиться, и неизбежно провалился бы. Во-вторых, очень может быть, что мною никто бы не заинтересовался и моему самолюбию был бы нанесен еще один сокрушительный удар. А так у меня был энтузиазм и деньги, и в "Нэшенел Стэндарт" я был желанным автором, желаннее других, более опытных, но работавших по более высоким ставкам и равнодушных к публикации, тогда как я был рад услужить. Очарование росло так быстро, что я в два счета стал владельцем и соиздателем журнала - очень крупной рыбой в очень маленьком водоеме, вернее, журнале.

Если вы заподозрили - я ничего подобного пока не говорил, - что я купил журнал, чтобы создать себе удобные условия, вы угадали, не отрицаю, но и не вижу тут ничего зазорного. Я был одержим зудом издательской деятельности, а есть ли лучший способ испытать свои силы? Газеты и журналы всегда меня интересовали, я знал и скупал их все и с давних пор тешил себя мыслью, что буду участвовать в издательском деле или в типографском производстве, которое привлекало меня ничуть не меньше. Вас это удивляет? Значит, вам неизвестно, как занимательно выпускать газету. Она сама собой не попадает в ваш почтовый ящик, буквы не проступают сами на страницах, бумагу кто-то разрезает и пакует в связки, рисунки печатают, а не наносят вручную в каждый отдельный экземпляр, - процесс этот невероятно сложен и отлично слажен, я и доныне удивляюсь, как он вообще совершается, да еще так быстро. Однажды в Лондоне - я и сейчас помню, было то в среду вечером, - мой друг Уильям Мэгинн привел меня в "Стэндарт" и посвятил в вышеописанные тайны, воспламенив желанием немедленно применить их на практике. Сам Мэгинн владел ими мастерски, в чем крылась немалая доля его очарования, он был гораздо старше меня и покорил тем, что помог наладить выпуск "Фрейзерз Мэгэзин", в который я посылал тайком статьи, с порога отвергаемые редакцией; признаюсь, Мэгинн одно время был моим кумиром, я восторженно внимал каждому его слову и жаждал одобрения. Он мне казался невероятно умным и остроумным, и я охотно прощал ему приверженность к бутылке и к определенного сорта женщинам, а заодно и прочие грехи, превращавшие его в неподходящую компанию для простодушного молодого человека. Что могло быть естественней, если этому самому Мэгинну я платил, чтобы он помог мне с журналом? С моей стороны было рвение и деньги, с его - опыт, то был идеальный союз.

"Нэшенел Стандарт" удерживал меня в Лондоне, тогда как душа рвалась в Париж. Я чувствовал, что если бы измыслил способ жить в Париже и выпускать журнал в Лондоне, был бы совершенно счастлив, и убедил себя, что выдвинуться в первые ряды моему изданию поможет парижский корреспондент, на каковую должность я предложил самого себя и благосклонно принял вышеозначенную кандидатуру. "Нэшенел Стэндарт" выходил каждое субботнее утро под надзором Томаса Херста, проживающего в доме э 65 на Сент-Полз Черч-ярд, а также своего парижского корреспондента, либо без непосредственного участия этого последнего, но неизменно с его многочисленными материалами. Я был уверен, что очень скоро мы заткнем за пояс "Фрейзерз", будем наперебой отказывать маститым авторам, искать большее помещение и тому подобное. Тогда выпускалось много журналов, как, впрочем, и сейчас, но отчего им всем не процветать, думал я, если им хватает капитала? Капитал - то было решающее обстоятельство. Теперь, когда у меня за плечами опыт издания крупного журнала, я сознаю, как тщетны были мои упования. Я не понимал значения капитала. Капитал - вот что губит молодых людей, его у них обычно нет, и важности его они не понимают, им кажется, что можно возместить его трудом, усердием и вкусом, но возместить его нельзя ничем. Если вы затеваете печатный орган, запаситесь средствами, чтоб продержаться хотя бы полгода, не рассчитывая выручить ни пенни, да-да, ни единого пенни. Вы мне не верите, вам страшно? Тогда не затевайте дела. Какую бы цену за номер вы ни назначили, расходы будут огромны. Если вы хотите, чтоб журнал стоил дешево, необходима массовость, которой поначалу не добьешься, а если и добьешься, полагаться на нее нельзя, поэтому приходится растягивать капитал, чтобы, не повышая цены на номер, платить наборщику, покупать бумагу и выдавать жалованье штату.

Ничего этого я не знал, хоть, должен признаться, Мэгинн и другие пытались просветить меня, но дело казалось мне заманчивым, и трудности ничего не меняли, но только до тех пор, пока во время краха Индийского банка они не обрели дар речи, стремительной и страшной. Я понимал, что вся моя жизнь поставлена на карту, и это было невыносимо: не успел я обрести милое моему сердцу, приличное, возможно, даже выгодное дело, как снова был низвергнут в пустоту. Мог ли "Нэшенел Стэндарт" выстоять благодаря своим достоинствам да еще и содержать парижского корреспондента? Нет, это было невозможно. Что ж собирался предпринять сей почтенный джентльмен? Важнее всего ему было остаться в Париже, только это его и занимало - я полагал, что жребий брошен, брошен вновь. Я решил не уезжать из Парижа, расшибиться в лепешку, но выдержать. Я стану скромным студентом-живописцем, поселюсь среди людей, равнодушных к бедности, оставлю на время журналистику. Я пробовал взглянуть на мрачную тучу со стороны ее серебряной изнанки и радоваться приобщению к искусству. Ведь я всегда хотел учиться живописи, не правда ли? Теперь крах другого начинания и навалившееся безденежье вернули меня к этой мечте, возможно, оно и к лучшему. Конечно, я не формулировал себе всего так ясно, но помню, что не был чересчур подавлен или сломлен и неожиданную перемену перенес довольно бодро.

Когда внезапно рушится привычный образ жизни, вам требуется время, чтоб выработать новый, особенно если у вас нет склонности к рутине. Из тех ли вы, кто подымается в семь тридцать, съедает завтрак в восемь, уходит на работу в девять, в час удаляется на ленч, в пять отправляется домой, в шесть обедает, а в половине двенадцатого укладывается в постель, и так - изо дня в день с завидным постоянством? Вам очень неуютно, если вы не садитесь каждое утро на привычное место в омнибусе или за тот же самый столик в ресторане, в котором вы едите свой отличный ленч? В таком случае вы заблаговременно договорились, где проведете следующий отпуск, за полгода вперед заказали билеты на рождественскую пантомиму и своих детей еще в грудном возрасте записали в школу. Я знаю, что на свете миллионы людей такого склада, и не могу не верить в их существование лишь оттого, что мне такой режим не по нутру. Не сомневаюсь, что в жизни по часам есть свои достоинства, что это полезно и мудро, но я б ее не вынес. Единственное, с чем я сумел себя связать, - это с домом, в который я ежевечерне возвращаюсь, да и то, если оказываюсь неподалеку. Я ненавижу монотонность и очень ценю разнообразие, даже когда оно приносит усталость и изнеможение. Не знаю, характер ли привел меня к рассеянному образу жизни, в том числе и семейной, обстоятельства ли внесли в мой быт горячку, но я усвоил ее поступь. Тогда, в 1834 году, в Париже я не без ужаса заметил, что в мою жизнь вползает однообразие, и тотчас взбунтовался. Прежний лихорадочный темп, когда я сновал туда-сюда и хватался за все интересные дела сразу, постепенно сменился размеренным существованием - я жил вместе с бабушкой - и регулярными посещениями мастерской, куда я являлся с аккуратностью клерка.