– Если что – звони, – сказала она снова только лишь затем, чтобы сказать, и, повернувшись, побежала полуодетая, но разгоряченная собственными постыдными мыслями в дом.

Деревенская больница представляла собой белое двухэтажное старинное здание – особняк с облупившейся лепниной в форме ангелочков и растительного орнамента, окруженный со всех сторон небольшим, но довольно уютным садом. Только теперь он весь был засыпан снегом и напоминал круглый пышный торт, вымазанный густым белым кремом с шоколадными прожилками – ветками деревьев – посередине и ажурным кружевом по периметру. Высокое крыльцо было свежеоштукатурено и выглядело на сто лет моложе основного здания. Узкие высокие окна больницы светились леденцово-желтым светом, отчего казалось, что в больнице тепло и уютно. Хотя, конечно, специфический запах карболки лишал напрочь этот изящный старинный особнячок какой бы то ни было романтики: архитектура настраивала на жизнь, а содержание – на смерть. Это были впечатления Наталии, которая, увязнув по колено в снегу, все же добралась до крыльца, поднялась на него и открыла тяжелую, занесенную снегом дверь.

В лицо сразу пахнуло запахом лекарств. Длинный узкий коридор был чисто вымыт, оранжевый линолеум еще не успел просохнуть… Белые, выкрашенные масляной краской стены, рельефные высокие двери с табличками «Медсестра», «Процедурная», «Хирург» и «Бокс 1», голубой прямоугольник окна в самом конце коридора – здесь явно следили за чистотой, и чувствовалось, что у больницы есть хозяин.

Наталия нашла Ошерова в кабинете с надписью «Хирург». Постучалась.

– Да-да, войдите, – услышала она приятный мужской голос и открыла дверь.

Юрий Григорьевич Ошеров, высокий худощавый мужчина с интеллигентным лицом (большие голубые глаза, нос с горбинкой, полные губы и мягкая ухоженная бородка), сидел за столом и что-то писал – поза, характерная для всех врачей и вызывавшая невольную улыбку. «Почему все пишут? Каждый должен заниматься своим делом: врач – лечить, а писатель – писать…» Идеально белый халат, выглядывающие из-под рукавов халата еще более белоснежные манжеты с хрустальными запонками, бледные пальцы с редкими рыжими жесткими волосками.

Наталия подошла достаточно близко, чтобы все это рассмотреть. Больше того, она видела крупным планом его блестящую, в бледно-коричневых пигментных пятнах лысину, обрамленную аккуратно расчесанными, волосок к волоску, рыжими, даже какими-то красноватыми волосами.

Закончив писать, Ошеров поднял голову и взглянул (да, еще круглые, в тонкой металлической оправе очки!) поверх очков на вошедшую к нему в заснеженной шубе и шапке незнакомую девушку. Лицо его выразило крайнюю степень удивления.

– Извините, – смутилась под этим жестким взглядом Наталия, – вы меня не знаете…

– А почему вы, сударыня, в шубе, позвольте вас спросить? – снисходительно улыбаясь, спросил Ошеров, поднимаясь из-за стола (он оказался выше Наталии аж на целую голову) и направляясь зачем-то к белой ширме, стоявшей в углу его просторного кабинета рядом с большим столом, на котором стояли коричневого блестящего стекла бутылки с йодом и прозрачные баночки с мазями, высилась гора чистых бинтов, слегка прикрытых кофейного цвета стерильной марлей. Здесь же лежали, зловеще поблескивая, металлические инструменты (орудия пыток).

Наталия терпеть не могла больниц. «Уж лучше бывать в морге… Там ты уж наверняка знаешь, что под ножом у патологоанатома человек уже ничего не чувствует… Больше того, а вдруг ему это даже приятно?..»

Она быстро скинула шубку и шапку, положила все это одним движением на стул и подождала, когда же доктор вновь обратит на нее свое внимание.

– Вы кто? – наконец спросил он, снова усаживаясь за стол, но только теперь вполоборота, разглядывая потенциальную пациентку.

– Я приехала в гости…

– К кому?

«Сейчас, так я всем и рассказала…»

– К одной своей знакомой… («Он не посмеет расспрашивать меня подробно».)

– К Романовой?

И она поняла: он заметил их вместе с Люсей на кладбище вчера, когда хоронили Ванееву.

– Я бы хотела вас спросить: Люба Прудникова сейчас где находится?

– Я полагаю, что на том свете, а почему вас это так интересует?

– Потому что я писательница… Я приехала сюда, в эту глушь, за впечатлениями… А тут сразу столько навалилось: и похороны Ларисы Ванеевой, и убийство Прудниковой… Весело вы здесь живете, ничего не скажешь… А еще Люся мне рассказала, что осенью погибла ваша медсестра…

– Вы напрасно пришли сюда. Это больница.

– Ну, не будьте таким букой.

Наталия вдруг совершенно нахально провела своей ладонью по лысине Ошерова и неожиданно обняла доктора за шею. Он сразу же инстинктивно вжал голову в плечи. Он был удивлен. Это несомненно. Но она знала, что на некоторых мужчин такие вот нестандартные поступки действуют возбуждающе. А медицинский кабинет настраивал на что угодно, но только не на перевязку. То ли доктор выглядел столь сексапильно, то ли в кабинете просто было жарко, но Наталия на какое-то время, казалось, забыла, зачем пришла.

– Не отказывайте мне, – сказала она, метнувшись к двери и запирая ее на щеколду, затем вернулась и села на колени к Ошерову. Ей нравились такие интеллигентные мужчины, с которыми можно было вытворять все, что угодно, не боясь быть непонятой. И Ошеров наверняка оценил ее смелость.

Ее короткое трикотажное платье из мягкой шерсти так облегало фигуру, что не обнять ее, к тому же еще и сидящую на коленях, что само по себе было вызывающим и располагающим, было просто невозможно. И Ошеров обнял ее.

– Мне скучно, – сказала она ему доверительным голосом и поцеловала его в губы. – Я уже и сама не знаю, чего хочу… Дома сидеть невозможно, тоска… Читать не хочется, вязать – тоже… Мне надо написать очередную главу романа, а в голове вакуум. И вот я решилась пройтись по деревне. Боже, сколько кругом снега! И вдруг увидела этот особняк. Зашла и поняла, что это больница… А если больница, то, значит, только здесь должен находиться труп Любы Прудниковой… Вот я и решила, что вы мне в этом поможете… Но если не хотите, не надо… Я пойду…

– Нет, что вы, не уходите… Мне, по правде сказать, и самому здесь смертельно скучно…

– У вас есть семья?

– Есть, конечно.

– Вы хотите меня поцеловать?

– И не только поцеловать. Вы сидите у меня на коленях, неужели ничего не чувствуете?

– Чувствую, но не знаю, как вашему горю помочь…

– А я подскажу…

Ошеров нравился ей все больше и больше. Она, глядя ему в глаза, словно увидела всю его жизнь: школа, институт и направление в Вязовку, больница, пациенты, вынужденная женитьба, квартира, холодильник, телевизор, дети ходят в музыкальную школу… И вдруг в кабинет залетает городская, свежая и новая, как только что народившаяся бабочка, девушка… Она усаживается к нему на колени, напоминая ему тем самым, что он прежде всего мужчина, а не хирург, вскрывающий карбункулы и делающий инквизиторские прижигания женщинам, вместо того чтобы их ублажать…

Он должен был сдаться, и он сдался.

«Или я сдалась?» – думала Наталия, спешно одеваясь, потому что возбуждение сменилось на пресыщенность (все происходило в течение длительного времени на узкой медицинской кушетке, покрытой белой накрахмаленной простыней), и теперь она чувствовала лишь легкую досаду на себя за свою невоздержанность.

Зато Ошеров, без очков, расслабленный и счастливый, все еще сидел на кушетке голый, пушистый от рыжего мягкого меха на груди и ногах и по-идиотски улыбался.

– Вы такая красивая, Наташа… Выходите почаще гулять в снегопад… Хотя у меня здесь в любую погоду хорошо…

– Но только много пациентов, я угадала?

– Если вы сейчас же не одерните платье, то я буду готов повторить все сначала. – Он опустил голову, рассматривая свой половой орган. Затем выпрямился и покачал головой: – Все мы, в сущности, твари.