Чичерин в раздумчивости прошелся по кабинету.

– А знаете, Владимир Иванович (ух ты, оговорился-таки!) ваше предложение заслуживает внимания. Можно на его основе составить проект. Особенно если мы согласимся официально признать оккупацию Галиции. Можно даже прописать – территория, принадлежащая Польше, но временно оккупированная РСФСР. Но как это обосновать срок в пять лет? Поляки потребуют немедленного вывода нашей армии.

– Можно обосновать сроки оккупации части Польши как гарантию безопасности РСФСР, как необходимость контролировать западную часть от возможной агрессии белой армии – мы же еще не подписали мир с Крымом. А можно вообще ничего не объяснять, все списать на царские долги. Дескать, мы согласны признать Польшу в тех границах, которые она контролирует на сегодняшний день, за исключением Галицкой области, должной служить гарантом возвращения нам десятой части царских долгов. Получается, французы и англичане, вкладывали деньги в промышленность Царства Польского, а компенсировать их издержки должны мы?

– Боюсь, переговоры о мире затянутся на несколько лет, – усмехнулся Чичерин. – Десятая часть – слишком много. Мы уже подсчитывали, что вложения европейцев в промышленность Царства Польского составляла не более миллиарда рублей золотом. Даже если Польша и согласится возместить часть долгов, она не станет платить их России, а предпочтет отдавать их напрямую кредиторам.

– Ну и что? Мы за это время заключим мир со Слащевым, отодвинем финнов подальше от нынешней границы, а потом уже можно вернуться и к польскому вопросу. Опять-таки, даже если Польша станет что-то возвращать, мы должны быть в курсе. Иначе, где гарантия, что та же Франция, получив деньги с Польши, не захочет получить их еще раз?

– Спасибо, Владимир Иванович, то есть, Олег Васильевич. Пожалуй, я составлю проект договора о мире и отправлю в Москву, а копию передам польской стороне. Пусть члены Политбюро решают, как быть.

– А Скородумов не увидит этот проект? – поинтересовался я.

– Не волнуйтесь, не увидит.

Вечером мы с Натальей прогулялись вдоль Сены, полюбовались на книжные развалы и парижских букинистов, напоминавших не то художников, не то профессоров-вольнодумцев – через одного в беретах, с длинными бородками а-ля Ришелье. Правда, мне теперь в бородках мерещились либо Феликс Эдмундович, либо Лев Давидович. Зашли в кафе, заказали вино и кофе.

– Божоле? – поинтересовался я, любуясь вишневым оттенком в бокале стоявшем перед Натальей.

– Володя, чувствуется, что ты не француз, – усмехнулась Наташа, пробуя вино. – Божоле будет позже, в конце ноября. Это мерло.

Я сделал виноватое лицо. Что поделать, если божоле – единственное вино, о котором я слышал. Вроде, из красных еще есть кабарне. Или оно каберне? И здесь у меня в голове что-то щелкнуло. Какая связь между каберне и словами Чичерина? Но до меня дошло – что же меня смущало. Подарив Наталье ответную усмешку, сказал:

– Натали, а ты тоже не француженка, хотя и выглядишь, словно истинная парижанка.

– Эх, Володька, я настолько не француженка, что меня это совершенно перестало волновать.

– Ну-ну… – многозначительно сказал я. – Не парижанка и не петербурженка. Хм…

Наталья Андреевна смаковала вино, с любопытством поглядывая на меня, а я, дожидаясь, пока гарсон принесет кофе, помалкивал и только поглядывал на невесту, пытаясь изобразить загадочный взгляд. Кажется, подействовало.

– Не томи, – не выдержала Наташа. – Мне же интересно, какую бяку ты обо мне узнал? Чем Георгий Васильевич тебя порадовал?

– Сейчас, – кивнул я, вспоминая, как будет по-французски сахар, но так и не вспомнил. Значит опять придется пить кофе без сахара. Глядишь, привыкать начну. – Нет, дорогая, ты сама не осознаешь, насколько ты не француженка, да и не русская.

– Володя, я в тебя сейчас чем-нибудь запущу! – пообещала славящаяся выдержкой большевичка с дореволюционным стажем. – Чичерин тебе про моего бывшего мужа что-то наплел, да про мою несчастную жизнь, про бедных родителей?

– Муж – это ерунда, буду считать, что ты никогда не была замужем, – отмахнулся я. – Время появится, я его где-нибудь закопаю, вот и все. Меня другое заинтересовало. Смотри – у парижанок не принято скрывать свой возраст, так? У русских женщин, напротив. Либо они скрывают, либо занижают. Как там говорят? Между моим возрастом и возрастом моей дочери должно быть не меньше двух лет. И есть только одна уникальная женщина, которая завышает собственный возраст – это ты. Наташка, я уже говорил, что мне все равно, сколько тебе лет, но любопытно, почему ты себя так состарила? Тебе же не тридцать восемь, как должно быть, а тридцать три.

Нехитрую операцию по количеству прожитых лет Натальи я провел, сидя в кабинете у Чичерина. Георгий Васильевич упомянул о ее возрасте, и я задумался. В восемнадцатом, когда мы с ней трудились в провинциальной газете, ей исполнилось тридцать шесть. По крайней мере, по ее собственным словам. Но народный комиссар сказал, что Наташе было двадцать, когда ее отправили в ссылку в девятьсот седьмом году. Сколько будет, если к двадцати прибавить тринадцать, даже я сосчитаю.

– Я не говорила про тридцать восемь, а говорила про тридцать шесть, – возмутилась Наталья.

– Тридцать шесть тебе было в Череповце, два года назад.

– Мало ли что я говорила два года назад, – пожала плечами Наташа. – Могла и забыть.

– Товарищ Наталья, прекратите врать своему мужу.

– Ладно, Вовка, не сердись, – улыбнулась Наташа.

Удивительно, но когда Полина-Капитолина называла меня Вовкой (а у нее получалось – Воука) меня это коробило, а когда так называет Наташа, то вроде бы и приятно. Хм…

– Сердиться не стану, но как домой придем, накажу тебя по всей строгости революционных законов, – пригрозил я.

– Ой, я уже боюсь… Ладно, как на духу. Мне тридцать два. А состарила… Да всё просто. Решила, если скажу, что мне тридцать шесть, это солиднее. Думала, раз провинция, то все должны быть солидными и старыми. Тридцать – для главного редактора газеты несерьезно. Я даже какой-то пиджак купила, чтобы выглядеть как женщина не обращающая внимание на одежду. Вон, как Надежда Константиновна. Ходит в мужских ботинках, на три размера больше, в старом пальто, чтобы не создавать из одежды культ. Смешно, да?

– Смешно, – кивнул я. – А почему потом не сказала?

– Потом уже страшно стало. Думала, решишь, что кокетничаю.

Эх, хоть и большевичка, но все равно, Евина дочка. М-да, тридцать два. И разница в возрасте у нас теперь десять лет. Или все-таки двадцать, если с моей высоты глядеть? Так, а сколько же лет ей стукнуло в тысяча девятьсот третьем году?

– Подожди, получается, что в РКП (б) тебя приняли в пятнадцать лет?

– Володенька, она тогда называлась не РКП (б), а Российская социал-демократическая рабочая партия, – наставительно подняла пальчик моя невеста.

– Нет, ты не уходи от ответа. Как же тебя в пятнадцать лет в партию приняли? Сейчас бы ты в комсомолках ходила.

– Так то сейчас, – хмыкнула Наташа, допивая вино.

Тотчас же подскочил гарсон, чтобы снова наполнить бокал.

– Только не говори, что участвовала во втором съезде РСДРП, – сказал я, прикидывая, не напьется ли моя невеста? Вон, уже второй бокал приканчивает. Хотя, говорят, французское вино не слишком крепкое.

А еще я подумал, что плохо изучил биографию той Натальи. Почему я не обратил внимание на дату вступления в партию и год рождения? Но про второй съезд РСДРП там не сказано, я бы запомнил.

– Нет, второй съезд проходил в Лондоне, а мы тогда жили в Санкт-Петербурге. А почему приняли? Ну, если честно, то наврала, – вздохнула Наташа. – Сказала, что мне уже восемнадцать. Потом, разумеется, все открылось, но выгонять не стали, посмеялись и выговор объявили. Правда, с тех у молодежи стали требовать метрику о рождении.

– Нет, все равно. Соврала, а они поверили? Ты же пигалица была.