Кили. С волочащимся по полу меховым одеялом на плечах и прижатым к груди свертком бутылочно-округлых очертаний. Фили посторонился, молча пропуская брата внутрь. Они мало разговаривали с тех пор, как, оба очухавшись, встретились впервые в этой новой жизни и обнялись, охая от боли и не зная, куда девать бесконечно попадающие друг другу по синякам и ранам руки: Кили слишком тянуло наружу, на волю, а Фили слишком хотелось закрыться внутри. Но в этот раз разговор был неизбежен. Кили затем и пришел.

- Что с тобой? - напрямик спросил он, ищуще вглядываясь Фили в лицо.

- А что со мной?

- Ты… не такой, как раньше.

Фили усмехнулся.

- Ты тоже не такой. Не помню, чтобы у тебя раньше дыра была в груди, - и он легонько ткнул брата кулаком в перебинтованные ребра.

Они оба пережили одно, оба знали теперь, какова смерть на деле, а не в песне, но не говорили об этом, не могли. Фили не видел того, что случилось с Кили на Вороньей высоте, и не спрашивал о том. Довольно было видеть эту дыру в груди, которая казалась чуть менее кошмарной, если говорить о ней не всерьез. Закрывать глаза перепачканными этими попытками шутить пальцами и выглядывать сквозь них, едва осмеливаясь видеть - это все, что он мог. Мысли бились птицей о прутья и не могли найти выход, ответ на вопрос, что кричало в нем его по-детски всеобъемлющее горе, не желавшее зажить даже теперь, когда зажили уже родившие его раны: почему это случилось, как может быть так, что святая для него жизнь для другого - грязь под сапогами.

- А кажется, что дыра в груди у тебя, - серьезно и грустно сказал Кили и вдруг с почти детской, как много лет назад, отчаянно собравшейся с духом робостью попросил: - Поговори со мной!..

Фили отвернулся, отошел от него так далеко, как только пустили стены. Он не хотел об этом говорить, но чувствовал, что если снова отправит брата в другую сторону и скажет, что здесь разберется сам, то незаслуженно его обидит.

- На Вороньей высоте, - заговорил он, рукой и взглядом держась за камень перед самым лицом, чтобы остаться здесь и не сбежать, - я думал, что справлюсь, я должен был справиться, но не смог. Я…

Кили перебил его.

- Там армия была, Фили, армия! - воскликнул он, непонимающий, возмущенный. - Никто бы не справился! За что ты себя винишь, за то, что не из камня?

- Торин послал нас на разведку. Я должен был вернуться и предупредить его. И не было бы ничего этого!.. Из-за меня и ты, и дядя едва не погибли! Брат не должен вести брата на смерть, воин в бою должен умереть, а не как скотина на бойне, наследник короля не должен носить на спине позорные, трусливые шрамы!.. - Он выплюнул эти слова, забившие горло, будто кровь, но дышать не стало легче. Он был всем этим - братом, воином, наследником короля - и только этим, и на Вороньей высоте он погиб. В нем не может больше быть жизни, не может, и свое упрямо теплое тело вдруг показалось ему такой же мучительной, бессмысленной и страшной ношей, как недвижимая правая рука.

- Почему ты правда так думаешь? - спросил Кили несчастно, два вопроса слепив в один, и, не дождавшись ответа, продолжил: - Ты не бессмертный, не волшебник, ты просто Фили и ты сделал все, что ты мог! И где бы ни были твои шрамы, от них мне больно твоей болью одинаково, потому что за тебя вся жизнь твоя говорит, что ты не слабак и не трус, а шрамы говорят только, что ты чуть не умер!

Фили мельком взглянул на брата, благодарно улыбнулся и отвел глаза. Кили один умел это - вот так вставать лагерем, привалом с костром, плащом, едой и трубкой, вокруг того, кто насмерть устал и замерз. И это всегда помогало. Но отчего-то не теперь.

До рассвета они просидели за медом и разговором, легким и простым, как будто не случилось всех последних месяцев и они по-прежнему были дома, в Синих горах. Тогда, бывало, они тоже коротали вот так ночь до зари в небогатых своих чертогах, оба слишком полные жизни, чтобы хотеть даже такой жиденькой смерти, как сон, и беззаботно болтали о девушках и будущем. Тогда они частенько играли в шахматы, и Кили вспомнил об этом сейчас, но где искать доску и фигуры здесь, было непонятно, и они просто расчертили пол выкатившимся из очага угольком на черные и нечерные квадраты и расставили по ним всю мелочь, что сыскалась под рукой.

- Эй-эй, трубка - это пика! Вот и ходи как пика, а не как королева

- Это твоя трубка - пика! А моя - королева! Вон я на ней даже бант повязал!

- Шах!

- Не шах. Здесь монета лежит!

- Прости, не увидел. Тогда вот так…

Фили выиграл, как всегда. Кили возмущенно и разочарованно стукнул по полу кулаком, когда расческа, ключ и глиняный черепок от безалаберно расколотой ими бутылки загнали его кисет в угол.

- Хоть раз бы я выиграл!.. - помотав головой, воскликнул он.

- Кто плохо играет - хорошо живет, - шутливо утешил его Фили.

Кили усмехнулся, затем вдруг, будто вспомнив о чем-то, посерьезнел, задумался. Собрался с духом.

- Я ухожу, - сказал он и, подняв на Фили глаза, договорил одновременно с вызовом и мольбой: - С Тауриэль.

«Давай, негодуй, возмущайся!» и «Пожалуйста, пойми». Фили кивнул почти с облегчением и слабо улыбнулся. Он не удивился. Спросил только:

- Когда?

- Она будет ждать у Озера в полнолуние.

- Через седмицу, значит. Подождал бы, пока матушка будет здесь, повидался бы с ней.

Кили глубоко вздохнул и качнул головой.

- Вечность впереди у нее, не у меня, - сказал он. - Теперь я больше не могу терять время. Пусть даже день.

Брат явно не ожидал быть понятым, хоть о том и просили, может, и без разума вовсе его глаза, но Фили понял.

- А что же Эребор, жизнь здесь? - все-таки спросил он. - Ты не будешь жалеть?

- Я знаю, Эребор наш дом, и я с детства мечтал однажды увидеть его, вернуться, но я… - Кили по-мальчишески пожал плечами и отвел глаза, смущенный нагой красотой того, что думал, влюбленный допьяна и без памяти. - Тауриэль я встретил раньше.

Фили улыбнулся и сам ощутил, что это вышло шире, здоровее, будто по-старому.

- Ей повезло, - сказал он серьезно. Кили удивленно моргнул, улыбнулся недоверчиво, и он поторопился заговорить о другом: - Торин знает? Что он сказал?

Кили нахмурился и опустил глаза, потом улыбнулся, рассеянно крутя в пальцах пустой свой кубок.

- Ничего не сказал, - ответил он. - То есть… Я говорил, пытался объяснить ему, а… Он засмеялся. Не надо мной - над собой как будто. И обнял меня.

Фили изумленно и весело поднял брови. Если бы он успел представить себе то, как поведет себя дядя, доведись ему узнать, что сын сестры его мечтает о деве из эльфов, он представил бы потрясение и гнев, и совсем уж не смех и не объятия. Сам он с дядей почти не говорил и, сам не отдавая себе в этом отчет, избегал его. Отчаянный и бессловесный стыд, древний как сам мир, гнал его вон из дверей, едва только Торин входил в них. Многое для чужих глаз не предназначено, слишком глубокое, слишком свое, а Торин видел его за делом более личным, чем нестерпимые слезы с кровью из сердца и соленые поцелуи сквозь стон. Торин видел, как он умирает.

Он хотел было спросить Кили об этом разговоре, о том, неужто Торин и впрямь ни словом не возразил, но, повернувшись к брату, обнаружил, что тот уже спит, привалившись плечом к стене и уронив на грудь растрепанную голову. Фили набросил на него одеяло и, вытянувшись на шкурах у очага, тоже заснул, мгновенно и глубоко. Без сновидений.

Последующие несколько дней Кили собирался в дорогу, и Фили впервые с тех пор, как очнулся после ран, занят был делом с удовольствием: перебирая с ним вместе карты, выбирая снаряжение и еду в дорогу, он каждое мгновение понимал, что до следующего такого могут годы пройти, и, еще не сдаваясь грусти и тоске по уходящему, только с большим вкусом пил каждый глоток этого последнего времени с братом. И накануне полнолуния отправился вместе с Кили за ворота, проводить его в его собственное путешествие.

Сначала ехали верхом, потом, когда полная луна прозрачным серебром уже завиднелась на медленно темнеющем небе, пошли пешими, ведя коней под уздцы и двигаясь нелепыми перебежками: то совсем медленно, как будто брели, беззаботно пьяные, с веселой попойки домой, то вдруг едва ли не бегом, и Фили вдруг догадался: Кили боится, что она - Тауриэль - не придет. Торопится узнать наверняка и страшится. Ни с того ни с сего Фили подумалось, что песни врут не про одну только смерть - про любовь тоже. Где это пелось о том, что красавец-герой боится, что прекрасная девушка не придет на свидание? Или о том, что гном ради эльфийской девы горы бросит?