- Еще скажи что-нибудь, - шептал он.
- Теперь уж, Родя, всякие слова ни к чему, - прижимаясь к нему, проговорила Маринка.
Все как-то вдруг улеглось, примирилось. Родион Буянов ликовал. Но Маринка продолжала говорить:
- Бедностью упрекнете, Родион Матвеич, еще дальше оттолкнете... Подушки у меня маленькие, жидкие, приданого один сундучок...
- Да я вам гору привезу! Вот пустяки-то!
- Отец не возьмет, и не думайте! Это только у киргизов девушек за калым покупают... А я не... - Маринка запнулась и умолкла.
- А разве у русских не в обычае помочь невесте купить приданое? возразил Родион.
- Это у нас называется кладка. А я ее не хочу! Что нужно, у меня все есть... Ну, а там дома, как угодно, покупайте, это уж дело семейное... Не будем спорить, пойдемте к мамаше, она лучше нас знает...
Позже, уже в доме, когда разбудили удивленную Анну Степановну, засуетившуюся с самоваром и закуской, Маринка поставила странное условие: венчаться быстро, не позднее следующего воскресенья, только не в городе, как этого хотел жених, а здесь, в станице, днем, с певчими, и чем пышнее свадьба, тем лучше!
Скорая свадьба Родиона вполне устроила. Но венчаться в глухой станице молодой Буянов не соглашался, да и опасался, что отец воспротивится тому.
- А об этом уже я с ним сама поговорю, - решительно и твердо заявила Маринка.
На том и порешили.
- Как же это так, доченька, - когда ушел жених, вытирая слезы, заговорила Анна Степановна. - Нежданно-негаданно... неужели покинешь нас?
- Наверное, быть тому, родная моя, - ответила Маринка и, обняв мать, повисла у нее на шее, захлебываясь слезами. Это уже был настоящий конец ее юности и начало новой и тяжкой судьбы.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Воскресным утром на берегу ручейка сидели две молодые женщины. Одна из них - молодка Василиса Рубленова, заставившая Муратку рыть ямку в тот день, когда он нашел самородок; другая - Устинья Яранова, светловолосая, с суровым бледноватым лицом, высокая и миловидная, из образованных, как ее считали подруги. Говорили, что прежде она служила учительницей, но волею судьбы и по решению Екатеринбургского суда угодила на четырехлетнюю каторгу, а после освобождения направлена была на поселение в Зарецкий уезд. Говорили, что она дочь бывшего офицера Игнатия Яранова, который "за вредность по службе" был лишен всех прав, получил триста шпицрутенов и на каторге еще двадцать пять кнутов за строптивый характер. Но этот могучий человек претерпел все, отбыл срок, вышел на поселение и женился на "чалдонке". Родилась у них дочь Устинья, получила образование, стала учительницей в доме какого-то высокопоставленного чиновника в городе Екатеринбурге, выжгла этому почтенному отцу семейства глаза какой-то жидкостью и тоже попала на каторгу.
Недавно агенты Шпака вербовали рабочих и привезли Яранову вместе с Василисой, у которой судьба оказалась не легче, чем у ее подружки. Сейчас Устя, расстелив на коленях робу, штопала ее, а Василиса, присев на камешек у ручья, мыла ноги и горько плакала.
- Вот не пойду - и все, - смахивая загорелым локтем катившиеся слезы, говорила она.
- Ну и не ходи. А плачешь-то зачем, дурочка! - откусывая нитку, ласково, со скупой улыбкой на тонких губах ответила Устя, продолжая умело и ловко работать иголкой.
- А ежели этот рыжеусый опять отошлет меня к кандальникам? - не унималась Василиса. На ее беду, она имела бойкий и веселый характер, сильное, стройное тело и молодое, розовощекое лицо, не дававшее покоя полицейскому уряднику Хаустову.
Все началось со злосчастного самородка. Вызвали в контору рабочих, спрашивали, как да что, не хотел ли китаец укрыть самородок и не нашли ли там еще золота. Допросить рабочих распорядился инженер Шпак.
Василису Хаустов тормошил больше всех и наконец, пригрозив каторгой, приказал прийти к нему вымыть полы... Василиса поняла, что за этим скрывалось. Устя ее успокаивала, посмеивалась, как будто не придавая этому никакого значения, хотя сама-то отлично изучила повадки полицейских.
...Еще когда они прибыли на прииск, их всех позвали в контору урядника, сверили обличие с паспортами и какими-то списками, велели расписаться, а паспорта оставили в конторе. Хоть вроде и не тюрьма, не каторга, а порядки сибирские... Сначала подвергли этой процедуре мужчин, а после, группами, насколько могла вместить канцелярия, туда ввели женщин.
- Гляди-ка, каких красавиц наловили! По выбору, что ли, - закручивая холеные огненные усы, сытенько улыбаясь, проговорил Хаустов.
- Мы не рыбки, чтобы нас вылавливать, - сурово и резко ответила Устя. - По своему желанию приехали.
- Милости просим, рады таким милашкам, только язычок, мадамочка, держите покороче, - снова ухмыльнулся Хаустов, разглядывая Устю мутно-серыми глазами. Потом, нагнувшись, открыл стоявший на полу ящик, вынул папку, перебрал в ней листы и, подняв голову, хмыкнув красным носом, добавил:
- Старая знакомая!.. Надеюсь, мадам Яранова, кислоту за пазухой не носите? Подумать только, его превосходительство - кислотой!.. Подумать только!
- Бросьте, господин полицейский, ломать комедию, - прервала его Устя, гневно поджимая губы. - Здесь вам не Витим, не каторга.
- Господи! Какой невыносимый характер! Не дай такого зла - женой заиметь... пропала головушка... - куражился Хаустов. - А может, объездитесь, мадам?
- Вряд ли, - отрезала Яранова и вышла из конторы.
Вместе с Василисой попали они в артель Буланова, обшивали ее, обмывали. Китаец Фан Лян да и сам Буланов, знавшие нелегкую судьбу женщин, старались не посылать их на тяжелые работы. Жилось сносно, и зарабатывали неплохо. Находилось время и для отдыха, не наблюдалось пока особых притеснений и от начальства.
Однако найденный Муратом самородок перебудоражил весь прииск. Об этой истории с пудовым куском золота шли разные толки. Шушукались тайные агенты, рыскали полицейские, в канцелярию Хаустова тянули то одного рабочего, то другого. Сколько могли откопать самородков? Один, два?.. А может, и больше?
К ручью, где сидели Устя и Василиса, спустилась Лукерья, невенчаная жена Архипа Буланова, в новом ситцевом сарафане, с красной на подоле оборкой.
