Поток молекул врывался к нему в ноздри. Он раскладывал вдыхаемые испарения на составные ингредиенты и удивлялся их обширности и неповторимости, и, вдыхая дурман, состоящий из тонов и оттенков, нюансов и намеков, менялся сам: становился веселым и сильным, упрямым или глупым, растерянным, смущенным, несчастным или счастливым, он ликовал или плакал, и, самодостаточный эксклюзивно, как бывает только истинный гермафродит – нонсенс и монстр среди людей обычных, наслаждался.

Терехову, а теперь себе. Казалось, он сосредоточен и всецело поглощен этим процессом распределения, но его орган обоняния работал сам по себе. Он различал и густой томный аромат напитка, и насыщенный укусом запах грибочков, обильно представленных на столе в разнообразии пород, и запах черной икры, вобравший в себя и тонкий солоновато-изысканный ручеек испарений, исходящий будто от женщины, доступной за деньги, и мощную струю, вторую, шибающую в нос, рыбьих потрохов с «душком», и чешуи, и сырости, от которой так и не смогла избавиться эта деликатесная зернистая россыпь, и сладко-горький запах миндальных орехов, и лимона, освежающий, но сразу – кислый, и запах салатов, перемешанный, многокомпонентный, и запах минеральной воды, доступный только избранным, только гурманам, чистый, переполненный лопающимися пузырьками, щекочущими горло и нос, и, конечно, запах своего собеседника. Не такой. Совсем не такой, как в прошлый раз. Под веками, в зрачках, сузившихся до черной точки, до мушки-прицела мелькнул огонек, а сами веки вдруг стали жесткокрылыми. Из-под них он посмотрел на Александра внимательнее…

«Чуть помятая рубашка, галстук, за сегодня – повязанный дважды. Пожалуй, все, но и это – красноречиво».

Федор сел и, приподняв бокал, с радушием произнес:

– За вас, Александр Петрович.

Они чокнулись. И оба выпили залпом. Не смакуя. Будто пили водку.

– Вы согласны на наши предложения? – спросил Федор Владимирович.

– Конечно, нет.

Оба снова пригубили рюмки и несколько минут посидели в тишине.

– Надеюсь, вы навели справки? – опять первым нарушил молчание Федор.

Александр вздрогнул и тут же поругал себя за то, что слишком глубоко задумался:

– Нет.

– А все-таки, может быть у вас возникли вопросы? – сейчас Федор говорил медленно, почти запинаясь, словно давал себя прервать. Однако, нет. Последний вопрос – был уже не шанс. Федор уже решил, как поступит.

– Какие справки? О чем Вы? Я изучил ваши предложения. Мне – не подходит. (О, интонация английского предложения, падающая на последнем слове. Как в обрыв. Оба её уловили).

– Ах, так, – протянул Федор. – Еще коньяку? Нет? Приятно было с вами встретиться.

Вслед за Федором встал и Александр, не веря, что разговор закончен.

– Так о чем же мы все-таки договорились? – но этот вопрос он задать не успел. Федор уже вышел.

А время? Оно просто текло и, свернув в запруду – переполняло её, чтобы затем – тут же разойтись на два, три, пять потоков, потеряв в самом себе совсем немного.

– Толком и не поужинал, – проворчал Александр, выйдя на улицу.

Он почувствовал, как навалилась усталость. Она не была не подъемной, сбивающей с ног, пригибающей шею к земле, смыкающей против желания веки, нет. Легче. Значительно легче. Она накопилась в нем в течение дня, вместившего и «дела», и полтора часа «служебной любви» со Светланой, и состоявшуюся последней беседу – не такую томительную, как их предыдущая встреча, но напряженную в ожидании чего-то значительного, пронизанную бесплодными попытками разобраться в скрытом, не явном смысле происходящего, и ощущениями, что какая-то важная, имеющая собственное значение часть упущена. Это недопонимание раздражало неимоверно. Раздражение, в свою очередь, как факт, отражающий действительность, требовало мер, действий и, в конце концов, результата – устранения причины. Требовало! Взывало гласом, вопиющим в пустыне.

Он поступил по-другому.

«Я голоден и устал», – подумал он, и впечатление, что он ошибается, поступая так – не доводя анализ ситуации до прояснения, лопнуло воздушным шариком в самый тот миг, когда он, опустившись на кожаное сидение своего авто, вытянул ноги, расслабил плечи.

– Домой? – с надеждой на скорое завершение своего рабочего дня спросил Александра Петровича шофер.

– Нет, Сережа, поехали ужинать. Например, в…

– А вы разве не отужинали, Александр Петрович? – удивился Сергей, фамильярно перебивая своего патрона.

– Там, где я был, слишком дорого, – сказал Терехов.

«А, шутит», – подумал Сергей, разозлившись, но когда спросил, своего настроения не выдал. –Куда, Александр Петрович? В «Волгогорск»?

– Да, туда!

«Волгогорск» был старейший из городских ресторанов. Располагался он на втором этаже неуклюжего дома, построенного в самом центре Волгогорска в ранних пятидесятых, еще до смерти Сталина. Проект здания, выполненный в стиле «социалистический ампир», вполне соответствовал духу того времени: помпезному, амбициозному духу превосходства той эпохи над прочими. Пережив наравне с другими заведениями общепита период пустующих залов, что пришелся на девяносто второй, девяносто третий, в новое время ресторан был реконструирован: тяжелые крепкие кресла с высокими спинками категорически заменили на «пляжный» ширпотреб – белые штампованные стулья без подлокотников, отстирали скатерти, снизили средний возраст официанток до терпимых двадцати восьми. И тогда он легко вернул себе былую популярность – там стало шумно, весело, многолюдно.

– Что же, там веселее, – рассудительно заметил Сережа, выруливая от тротуара на середину дороги. – Поехали.

Ужинал он в одиночестве.

Жульен и салат из продуктов моря: в нем креветки, каракатицы, мидии, рапаны, ламинарии, майонез; блины с осетриной; за ними – спагетти с сыром и острым соусом и, как же не причаститься, триста граммов Henessy приличной выдержки – исчерпали резервы его аппетита полностью, и через два часа, расплатившись и прибавив к устной благодарности щедрые чаевые, он вышел из ресторана.

Было немного ветрено, по-апрельски свежо и удивительно ясно.

«Настроение, да и самочувствие – заметно улучшились», – отметил он.

Привычное вечернее освещение мегаполиса. Фонари, впаянные в трехэтажные столбы, выстроенные в стройные ряды. Окна жилых домов. Они светились желтым, голубым, фиолетовым. Высокие витрины, а над ними разноцветная реклама неона. Проносящиеся стрелами, подмигивающие на поворотах фары и задние огни. Весь льющийся, капающий, растекающийся по неодушевленному и одновременно и по живому свет усиливал и обострял прозрачную, наполненную объемом и пространством, акварель вечера и… портил чистую синеву неба. Портил! Но, не справляясь с волшебством, все же позволял этим небом любоваться. (А звезды мерцали драгоценными перстнями, а месяц был столь классичен и строг. Будто в смокинге).

Александр Петрович на секунду остановился на пороге. Посмотрел вверх, на небо и вздохнул полной грудью:

– Ух, хорошо.

Он стоял, чуть покачиваясь на каблуках: сытый, оглушенный коньяком и потому – лениво-ненастороженный.

Парадные двери, ведущие в чертог чревоугодия. Аборигены швейцары. Квартал, улица, город, населенный пришельцами-клиентами, полупьяными и полусчастливыми – просто одна большая коммунальная квартира, и хозяин в ней – он. Все принадлежит ему…

Внезапно стало тесно.

Две тени, отделившись от стен, от обеих сторон парадного, сместились по направлению к Александру и враз возникли вплотную. По правую руку, по левую руку. И, даже не прикоснувшись к нему, а, просто не давая двинуться, уже сдавили ему грудь, сковали, будто цепями, плечи, руки, бедра.

Время притормозило.

В трех шагах впереди он отчетливо видел, как его шофер Сережа, «парень-не-промах», здоровый, резкий, с хорошей реакцией, обойдя машину, сначала предупредительно распахивает перед ним дверцу, а в следующей миг – поворачивает голову вправо… Его рот раскрывается в беззвучном крике, а здоровенный кулак, словно граната, вылетев откуда-то сбоку, медленно-медленно плывет по воздуху и, доплывая до Сережиного лица, мнет ему щеку, нос и зазубренной поверхностью широкого металлического кольца, одетого на безымянный палец, отрывает ему бровь. Кровь заливает лицо. Сергей падает.