– Если хоть один сельчанин заявит, что не даст вкопать столб, если запрет хоть одни ворота, без всяких церемоний сообщайте, что сельчанин тот ответит по всей строгости закона. Скажите ему, что прет он против Государства со всеми его министерствами, служащими и юстициями и не только навлечет на себя расходы на оных, но и уронит свой приход на нижайшие ступени.

Кристи присутствовал и слышал все это – и поведал мне теперь, когда мы отправились, благоразумно ведя велосипеды пешком, обходить сельчан, подтверждать их автографы на подписном листе и сообщать, что бригады появятся сразу после Пасхи.

– Сегодня мы посланники Государства, Ноу, – провозгласил он торжественно и похлопал выданную Государством кожаную папку, в которой хранились имена подписавшихся.

Государство же, по правде говоря, замордовано было головной болью.

Утро продолжило проясняться, последняя флотилия облаков вот только-только отчалила из устья. Дул тот легкий ветерок, что в апреле может показаться красноречивым. Помню я птиц, внезапно оживленные их стаи, по десять, по двадцать разом в полете, росчерком волшебника оголявших одно дерево и находивших другое.

Прожив целую жизнь, как такое упомнишь? Если по правде, не то чтобы помнишь. Однако полагаешь, будто помнишь, – и, может, так и есть. Сейчас хватает и этого. Главное же вот в чем: мне кажется, в любой жизни есть сколько-то блистательного времени, – времени, когда всё ярче, во всем больше пыла и безотлагательности, больше жизни, наверное. В моей такое время было.

Мы взобрались на холм возле форта, остановились у владений Матта Клери, инакомыслящего. Оставили велосипеды у коровников. Матт был на гумне и вышел настороженно, за ним – пытливая делегация кур. У него было изможденное лицо крестьянина в пору отёла, глаз не видать от недосыпа и тесного взаимодействия с потрохами. Кто я такой, ему известно, сказал он, а это еще что за человек?

– От Комиссии по электроснабжению, – сказал я.

Кристи смотрел, как Матт поджимает губы и сдает головой назад на несколько дюймов, словно все то, что видит перед собой, не вызывает у него доверия. Матт смотрел на синий костюм. На него же смотрели и куры.

– Да ладно? – проговорил Матт. Ему было пятьдесят, исключительный на весь приход человек – из-за отношений с семьей Дохарти, в которой он ухлестывал за матерью, а женился на дочери. Обе жили с ним – вместе с курами.

– Мы навещаем тех, по чьим землям предстоит тянуть линию. Столбы уже здесь, скоро явятся бригады. Вы подписали разрешение, – сказал Кристи, копаясь в папке.

– Ой ли?

Неожиданность. Кристи проверил анкету, показал Матту его подпись.

– Ваша?

Матт пригляделся, откинул голову, пожал плечами.

– Кто ж разберет?

Прямота в фахской натуре не значилась. На то были причины – исторические, географические, политические, общественные, лингвистические, вероятно, и биологические, – и все они пошли в ход у Матта Клери в голове, позади его тусклых серых глаз. Как много кто в приходе, он был мастером сокровенности и с личными сведениями скрупулезен. Назвать его фанатиком было б не по-христиански. Загнанный в тупик Кристи не спешил и не пер на рожон.

– Так, – произнес он, кивнул и глянул на подписной лист. Сколько-то времени разглядывал его, а затем протянул Матту: – Чья это может быть подпись, как думаете? Вот тут, где сказано “Матт Клери”?

Матт посмотрел на написанное его рукою. Отогнал курицу, чтоб не клевала его в брючину, влез ногой в копошение мух.

– Не ваш ли почерк, а? – спросил Кристи.

– Не знаю. Дайте ручку, – сказал Мат, и Кристи протянул ему ручку, Матт провел три опрятные черты поперек своей подписи. – По-моему, нет. – И засим вернул лист.

Мы вышли со двора без всяких слов, пока не добрались до велосипедов. За ворота куры не пошли. Внизу, в деревне, Том Джойс звонил к “Ангелу Господню” – словно бросали в небо серебряные кольца одно за другим.

– Люди – созданья глубже, чем способны люди постичь. – Кристи забрался на велосипед. – Таково одно из доказательств Господа, – продолжил он, – других объяснений нету. – Улыбнулся, оттолкнулся и покатился, не трогая педалей, вперед меня вниз по склону, синий пиджак плескал крыльями; махина Кристи летела мимо изгородей, эдакая довольная птица, просто крупная.

С учетом комплекции и годов, вверх по холмам, склонам и почти любым постепенным подъемам верхом на велосипеде Кристи не ездил. В основном мы шли пешком.

Отправились к Тому Пайну, к его маленькому домику-плюхе с никудышной трубой: в плохую погоду дым пер в окно, в хорошую – из передней двери, но что так, что эдак на него не обращали внимания.

В ту пору многочисленны были дома тех, кто почти все время торчал на улице, этого я не учитывал – а также и того, как электричество изменит привычки, накопленные за века. Мы побывали у Марти Мака, у Марринанов и Коллинзов и столкнулись с самими разными откликами – от открытого восторга до замкнутого отказа. В большинстве домов царил оживленный пасхальный дух, а в невиданном солнечном свете было в том духе нечто чрезвычайное. Снаружи плескали на веревках одежки. Внутри в спешке обновления применялись банки с краской, затирки, разведенные водою сода и уксус. То же происходило и в Рождество – было вот это сокровенное ощущение грядущего праздничного дня, словно, едва восстанет в воскресенье, Иисус, возможно, заглянет и лично. Зеркало, каким для души была исповедь, – столь же незапятнанными должны были стать и все поверхности. Я, вероятно, не единственный, кто, двигаясь от дома к дому и свидетельствуя всему этому, задумался бы: какие мыла и порошки нужны, чтоб отмыть мой дух? На что вы бы сказали: Тебе было всего семнадцать или, может, Это оттого, что тебе было всего семнадцать.

Невесть почему так оно предписано, однако в Фахе беление было уделом женским. Тучи известки замешивали в ведрах и мазали этим дома пожилыми малярными кистями, чья щетина зачесана была износом на одну сторону, и списаны они были на эту последнюю свою службу. Известь ложилась серой, в потеках и пятнах, однако, подобно старикам, высыхая, белела. Картина, достойная созерцания: побеление окрестностей.

Мы вели велосипеды вдоль владений Гриффина, уловили хмурый взгляд самого Гриффина, у которого кровь свертывалась внутри от мысли, что электричество не пройдет по его земле, а значит, не только не получит он компенсации, но и сосед его Карти обогатится. Соседи, как Иисусу было известно, бывают немалым испытанием христианству в человеке.

Вскоре миновали мы большой дом миссис Дины Блаколл, фахской знатной дамы, ныне в преклонных годах, чей рассудок помутился, и как она выживала, я толком не ведаю. Ум ее уподобился книжному шкафу, откуда извлекли полки, и книги теперь лежали в полной неразберихе. Никуда оттуда не девались истории ее жизни, просто были перемешаны между собою. Кристи тормознул у ржавых ворот подъездной аллеи Блаколл – вернее, при чисто условных тормозах, воткнул каблуки в землю – и, пунктирно содрогаясь, остановился. Уложил велосипед в канаву.

– Этих в списке нет, – сказал я. Но Кристи уже шагал по аллее.

Миссис Блаколл была во дворе. Крошечная женщина, ей-ей, но грозная. Под накладными ресницами безупречной конструкции глаза ее таили торжествующую искру человека, обманувшего смерть. То ли от чего-то лучезарного в характере ее, то ли от избытка кремов лицо ее казалось навазелиненным, черты его безупречны, но того и гляди соскользнут, если не будет держать она голову слегка обращенной к небесам. Волосы плыли в воздухе дымчатым облаком белизны, в нескольких местах редели, и просвечивал, как яйцо, ее череп, нежный и уязвимый. На ней было изящное платье далекого прошлого, шафранное, из тафты – кажется, так это называется, – несколько петель разнообразных ожерелий, что казались размотавшейся бледной катушкой, и атласные балетки, некогда серебряные, но патина растрескалась, как фарфор, а подметки обветшали от грязи бытия. Разглядывать руки ее было б жестоко – распухшие, узловатые, с непомерными костяшками, но на каждом пальце по кольцу.