В детстве я сказала себе, что, когда вырасту, не раздумывая выйду замуж за человека, который не станет смеяться над моим именем. Тогда я серьезно так считала…

Меня зовут Перхта. Имя придумала мне мама незадолго до того, как сама исчезла без следа.

Я думала, она умерла. Папа говорит, она просто уехала искать лучшей жизни. «Лучшей жизни», – именно так он сказал, а мой отец – человек не болтливый и привык доносить словами суть. Можно сказать, с тех пор он стал скуп еще и на эмоции, но я знаю только по слухам.

Сколько хлопот принесло по жизни мое имечко. Начиная с заикания учителей и насмешек одноклассников до того, что при знакомстве я начала испытывать трудности и непреодолимое желание представиться по-другому. Но потом в моду вошли иностранные имена, я заменила пресловутую Перхту на более благозвучную Берту, и жизнь понемногу наладилась.

Так я продолжала считать до поры до времени. Точнее, до сегодняшнего утра…

В нашей старенькой пятиэтажке, давно готовящейся под снос, роскошь – мечтать об отдельной комнате, но мой отец постарался, поэтому у обоих в доме есть личное пространство. Его – в мастерской, куда я не заглядываю без крайней необходимости. Мое – в нашей гостиной, куда он приходит только ночевать. Но есть еще общие территории…

С кухни доносились негромкие голоса. Мой папа, скажем, художник, пусть немного специфический, и иногда принимает клиентов в нерабочее время, на дому. Он говорит, это приносит в наш скромный бюджет дополнительный доход.

Двое сидели друг напротив друга, втиснув стул в узкий проход между столом и холодильником, и я тихонько просочилась к стоящему на плите чайнику, стараясь не мешать.

Здесь им светлее, чем в мастерской. На столе, прямо под лампой, были разложены фотографии. Мой отец и посетительница что-то негромко обсуждали, изредка он делал пометки в макете будущего памятника, чертя размеры и гравировку, вновь показывал заказчице, она удовлетворенно кивала. Рядом с ними высилась стопка альбомов с изображениями уже готовых моделей.

Я занималась своими делами, методично набирая из-под крана воду, ставя чайник и затем переходя к заварке, и привычно пропускала мимо ушей неинтересные разговоры. Но что-то постоянно грызло, не давая возможности полностью отвлечься, и я временами тихонько поглядывала в их сторону.

Эта клиентка оказалась не похожа ни на кого из тех людей, которые обычно приходят к моему отцу. Дама лет пятидесяти пяти с закрашенной чернилами сединой в волосах, в бордовой юбке и в тон ей пиджаке. Неимоверно напыщенная и нарядная. На шее – завязанный пухлым бантом пестрый платок, сбившийся на плечо. Женщина говорила спокойно и твердо и держалась чересчур начальственно, словно не она, а к ней пришли договариваться об услуге.

– А на личном как? – закончив мысль, внезапно спросила она, подбираясь.

Папа пробурчал нечто невнятное. Посетительница тем не менее удовлетворенно кивнула и заговорила приглушенным шепотом, причем среди слов я пару раз отчетливо различила повторившееся имя – Лиза.

Я напряженно замерла с чайником в руке, вслушиваясь. Лизой звали мою мать. Но, как назло, больше разобрать ничего не получилось.

– Не хотите чаю? – нарочито громко поинтересовалась я. Гостья с отцом переглянулись, и та улыбнулась мне, вставая и собирая со стола фотографии.

– Спасибо, но боюсь, мне уже пора идти… – Дама ловко подхватила с края стола свою сумочку и сделала шаг.

Папа тоже вскочил, освобождая проход и намереваясь проводить женщину до двери.

Они ещё о чем-то разговаривали в тесной прихожей, но теперь разговор сводился только к предстоящему заказу. Когда по всем признакам беседа приблизилась к завершению, я тоже осторожно высунулась в дверной проем с кухни.

– До свидания, Виктор. Приятно было с тобой повидаться. И тебе до свидания, Перхта. Рада была застать тебя…

Только когда незнакомка выходила из квартиры, я заметила, что она обута в домашние тапочки.

– Кто это был? Опять очередная сумасшедшая?

Я уже выглядывала в окно на кухне, прихлебывая из кружки горячий чай.

– С чего ты взяла?

Папа тоже показался на пороге, устало потирая ладонями глаза. Вид у него был измотанный. Рассеянно плеснув себе заварки в стакан, он опустился на табуретку, привычно подвернув под себя одну ногу, и уставился на меня прозрачными хрустальными глазами.

Я знала, это выражение обозначало у отца задумчивость.

– А как она сейчас в тапочках домой пойдет? Зима же! – удивилась я, смеясь и округляя глаза. Так, что они действительно стали круглыми. Папа говорит, у нас семейная черта – так удивляться.

– Ей не нужно никуда идти. Лидия Михайловна живет в нашем подъезде.

– То-то я ее никогда не видела…

– Твоя мама раньше с ней общалась.

– Моя мама общалась с сумасшедшими?! – за шутливым тоном я пыталась скрыть на самом деле прятавшееся под ним – горячее любопытство.

– Говорю же тебе, она не сумасшедшая. Чего тебя в ней так заинтересовало? И вообще – слезь-ка с окна.

Я послушно сползла с подоконника на стул, тем более противная тетка так и не показалась на улице. На скатерти я заметила почти сливающуюся с ней фотографию: молодая девушка с бойким взглядом и озорным лицом. Догадавшись, перевернула снимок и увидела на обратной стороне подпись – Лиза.

– Уже ничего, – сказала я, кладя фотографию назад. Девушка с фотоснимка улыбалась в потолок. Красивая.

Мы могли бы подружиться…

– Ты идешь сегодня на свои занятия?

Мысль о любимых музыкальных курсах словно расправила во мне невидимую пружину. Я быстро проглотила остатки чая, мыча что-то очень удовлетворенное, и торопливо встала из-за стола, но папа тут же попросил меня вернуться и подождать, пока будет готов нормальный завтрак, и я покорно согласилась.

Папин омлет с помидорками – нечто невероятное!

Пока на плите умиротворяюще шкварчало, брызгая маслом, я успела переодеться, еще раз полистать свою музыкальную тетрадку и повздыхать, что у меня не получается репетировать произведения так часто, как мне хотелось бы.

– Не грусти! Скоро у нас будет достаточно денег, и мы купим тебе инструмент, – успокоил меня отец, помешивая лопаткой яйца на сковороде.

Я радостно подхватила:

– Мы поставим пианино у стены, и оно займет сразу полкомнаты, поэтому нам придется ночевать в коридоре. По вечерам ты будешь надевать свою самую красивую рубашку, а я – вливать в твои уши симфонии Гайдена. А потом мы будем пить чай с баранками на кухне и слушать, как соседи мечтают поскорее съехать от нас… Мне кажется, это не совсем гуманно!

– Да уж! – он усмехнулся.

Через пятнадцать минут я, уже собранная и позавтракавшая, схватила с вешалки еще мамину белую искусственную шубу – папа помахал мне на прощание с лестничной площадки – и, на ходу забрасывая сумку на плечо, выбежала из сырого промерзшего подъезда на морозную зимнюю улицу.

Наш дом находится на окраине города, в районе относительно не аварийного жилья, где каждый дом уже лет десять назад начали готовить под снос, а жильцов – на расселение.

Я прошла мимо понурых серых пятиэтажек, рядами выстроенных друг за другом. За соседним поворотом череда домов с одной стороны обрывалась и начиналась решетчатая ограда старого занесенного кладбища. К дальней окраине вплотную подступал лес с остроконечными еловыми вершинами.

Так продолжалось до следующего поворота, за которым стояла городская музыкальная школа, тоже вот уже полтора десятилетия причисленная к аварийным постройкам.

Теперь вы понимаете, какие примерно мысли и настроения сопровождают жителей нашего района, каждый день бродящих по этому маршруту…

Папа мечтает, что когда-нибудь оставит нынешнюю работу и мы сможем переехать в местечко получше. Но пока денег с его заказов хватает только жить, имея хоть такую худо-бедно, но прочную крышу над головой.