Постепенно она стала нашей постоянной гостьей. Мужики привыкли, что девушка-Катя каждый вечер сидит на моей постели, грызет морковку, участвует во всех разговорах и краснеет от похабени, которую мы на нее щедро изливаем. В исследовательских целях.

Ленька Грецкий каждый вечер терзает гитару. Для благодарной слушательницы он просто фонтанирует вдохновением:

«…Крокодилы, пальмы, баобабы – бабы – бабы

И жена французского посла…»

Помню берег Оки. Солнце село, но небо все еще прощально розовеет. Над водой белесыми клочьями повис туман. Тихо, только вдалеке тарахтит идущая вверх по реке моторка да изредка у берега всплескивает рыба. Мы с пионеркой сидим на перевернутой дырявой лодке. Ее птичьи плечики укрыты брезентом моей ветровки. Мы говорим… о Боге. Есть ли над нами Всевидящее Око? И воздастся ли нам за все наши грехи и подвиги?

– Мне в детстве казалось, что Бог видит все, что я делаю. Ну, совсем все. И сейчас иногда так кажется.

– И что такого ужасного он может увидеть? Как ты сидишь на унитазе? – с удовлетворением отмечаю, как девушка-Катя алеет. – Но он же создал нас по образу и подобию. И наверняка у него там (тыкаю пальцем в небо) тоже есть свой Божественный Унитаз.

Если нас все-таки ждет воздаяние за все наши грехи, то за пионерку черти подбросят в мой костёр лишних дровишек.

Помню, как девушка-Катя танцует на нашей кухне. Длинный стол отодвинут в сторону, из магнитофона журчит «Words don’t come easy». Свет выключен, и только фонарь за окном отрисовывает тонкой золотой ниточкой гибкий силуэт. Я сижу в углу и ловлю каждое движение. Животная грация юности. Пионерка тихо покачивается в такт музыке, обнимает себя за плечи, гладит по бедрам. Я выпил, у меня почти три месяца не было секса – из-за угрозы выкидыша у жены. И мне чертовски хочется, чтобы юное тело извивалось не в танце, а в моей постели. Подо мной.

Девушка-Катя дразнит меня… Намеренно, в отместку за жеребятину, которую я несу? Или неосознанно, просто потому, что самка? Но мне все равно. Я встаю, обхватываю горстку легких косточек и со всей силы прижимаю к себе. До хруста. Пионерка пищит. Я вдыхаю ее запах – земляничного мыла и сладкого девичьего пота. От водки и вожделения кружится голова. Я целую ее в висок и с силой отталкиваю от себя. Добрый дядюшка!

В длинном больничном коридоре меня берет за пуговицу Михей:

– Ты, мин херц, с этой пионеркой поаккуратней. Держи свой херц от нее подальше. Она же еще совсем соплюха.

– Ты что, Михей, я же не педофил какой-нибудь, – оправдываюсь я.

– Да? А так не скажешь… Короче, я тебя предупредил… Не забудь, что у тебя жена на сносях.

Откровенно говоря, о жене я почти не думал. Как-то само собой подразумевалось, что у нее все в порядке. Она дома, с матерью. А если будет что-то не в порядке, то мне обязательно сообщат. Вот я и не звонил. Это сейчас у всех мобильные. А тогда, чтобы позвонить домой, надо было тащиться через всю деревню на почту. Короче, на картошке было принято отдыхать от семей.

А потом был этот чертов футбольный матч. Это у нас традиция такая была – раз в смену погонять мячик с деревенскими. Все скопом идут на местный стадион: мужики – играть, тетки – болеть.

Меня подбили в первом же тайме. Один здоровенный лось из местных подсек. Колено в кровь, и внутри что-то хрустнуло. Играть я больше не мог, и девушка-Катя вызвалась довести меня до дома.

Привела, посадила на кровать и сестрой милосердия стала возиться над разбитой коленкой: вымыла, залила йодом. А я смотрел сверху вниз на ровный пробор в рыжеватых волосах и вдыхал дурманящий, как наркотик, запах юности. Катя подняла голову; я видел, как шевелятся ее губы, но ничего не слышал. Я знал, что в доме мы одни, и еще не закончился первый тайм. И что другого шанса у меня больше не будет. Никогда! Короче, крышу сорвало.

Помню, как рывком поднимаю ее и сажаю к себе на колени. Подсовываю дрожащую руку под майку и накрываю ладонью ее холодные грудки. Маленькие озябшие холмики с торчащими пуговками сосков. Она уворачивается, шепчет «не надо», но я уже не в силах сдерживаться. Не могу ее отпустить. Просто не владею собой.

Я шепчу ей «милая, девочка моя, как я мечтал об этом… Не бойся, все будет хорошо. Я согрею тебя». И целую, целую, заглушая ее протесты. Лихорадочно стаскиваю с нее треники, путаясь в штанинах. Катя еще упирается, но как-то вяло. Смирилась.

Черт, я уже опасно близок к концу. Только бы не опозориться! Я опрокидываю мою девочку на постель, целую бледный впалый живот меж выпирающих тазовых косточек и рубчатый след от резинки. Сейчас… Железная кровать визжит под нами искалеченными за несколько поколений пружинами. Стягиваю с себя трусы, пачкая их кровью и йодом. Сейчас… Прижимаюсь всем телом, нащупываю пальцем желанный вход. Пионерка дышит короткими частыми всхлипами. А если она целка? Теперь уже все равно: я не могу остановиться! Сейчас… Сейчас…Черт!!! Я обгадился, как пацан в свой первый раз. Дергаюсь в спазмах и изливаюсь на пушистые рыжие кудряшки.

Что было дальше лучше не вспоминать. Катя брезгливо вытерлась моими трусами и молча оделась. Лучше бы ругалась, плакала, лучше бы ударила меня по морде! Но она молчала. Ее молчание сочилось презрением. Я так и не понял, за что: за то, что я сделал, или за то, чего не смог сделать. Я бездарно кончил нашу дружбу. На нашу дружбу.

Девушка-Катя ушла. Не хлопнула дверью, а осторожно затворила за собой. И я остался наедине с виной и стыдом. Внезапно подумалось: а вдруг она кому-нибудь расскажет? Нет, не должна… А если все-таки? Я испугался. Реально испугался. Представил, что будут болтать за моей спиной. А если до жены дойдет?

Но сил объясняться не осталось. Завтра, все завтра. Поговорю с ней, извинюсь, попрошу. А сейчас надо все забыть. Я налил себе полный стакан водки (мужики меня простят!) и провалился в беспамятство.

В пять утра всех поднял громкий стук в дверь нашей больнички: телефонограмма для Астраханцева. Принесли листочек, написанный старательным округлым почерком: «Татьяну увезли по скорой. Угроза выкидыша. Приезжай немедленно». В пять двадцать я уже стоял у правления совхоза, откуда шла машина до железнодорожной станции.

Жену выпустили из больницы через неделю, но предписали лежать, не вставая, до самых родов. Я оформил на работе отпуск без сохранения. Десятого ноября умер «дорогой Леонид Ильич» и под аккомпанемент траурных маршей родился наш сын Витька. В институте я появился только в конце месяца. Сразу же позвонил Михею, вызвал его на лестницу покурить.

– Ну, что нового? Как там наши?

– Вот поприсутствовал на похоронах века. Пришла разнорядка: пятнадцать человек от НИИ. Не смог отвертеться.

– И пионерка тоже ходила?

– Так ты еще не знаешь, мин херц? Она перевелась в другой институт. Даже делала запрос через Министерство образования, чтобы ей разрешили. Она же молодой специалист1.

– Почему? – разочарованно спросил я.

– Написала, что там более перспективная тематика. Хочет заниматься научной работой.

***

Я раздавил о подоконник докуренную сигарету и бросил окурок в вечную жестянку. За окном уже совсем стемнело. С поверхности стекла на меня виновато смотрел усталый мужик предпенсионного возраста. Ну все, пора домой. Жена ждет к ужину.

– Девушка, вы когда-нибудь прыгали с парашютом?

Неуместный вопрос, заданный неизвестно кем на оживленной московской улице, прервал бесконечную череду Сониных горьких мыслей – словно остановил караван, груженый хиной. Вопрос прилетел сзади, из-за плеча, и повис в воздухе, требуя немедленного ответа. Соня резко развернулась и оказалась лицом к лицу со спросившим. Перед ней стоял мужчина – крепкий, ширококостный, уже прошедший свою земную жизнь до середины.

С известной долей снисходительности его можно было назвать привлекательным, но только не в Сонином вкусе. Ей всегда нравились мужчины с признаками породы – тонкая кость, голубая кровь. А у этого привлекательность была какой-то «бройлерной»: лицо с мясистыми щеками и пухлым подбородком, рассеченным надвое глубокой ложбинкой. Незнакомец выглядел окарикатуренной версией героя старого Хичкоковского ужастика «Птицы». Как же его звали? Ах, да – Митч. Секс-символ простодушных пятидесятых. Кого-то Соня уже сравнивала с этим самым Митчем… Помнится, так и подумала: «мини-Митч, издание второе исправленное и ухудшенное».