– Привет, мам! – говорит Зак.
Затем я замечаю его. Он стоит на пороге дома, с кружкой в руках. Он высокий и худой, у него чуть меньше волос, чем я помню, но он абсолютно узнаваем.
Мой «гардиан».
Собаки лижут нам руки и лица, все расточают друг другу объятия, отовсюду слышится восторженный визг. Какаду каким-то образом оказывается у меня на плече. Дот, мама Зака, поворачивается ко мне: «Ну что, иди поздоровайся с ним».
Я направляюсь к нему. Он обращается ко мне голосом, который я слышала тысячу раз во сне с тех пор, как мне было десять.
Он говорит:
– Привет, Бекси. Добро пожаловать в Гринакрс.
За кухонным столом наливают кружки с чаем, разговоры накладываются друг на друга, собаки торчат под столом, надеясь на объедки. Я знаю, что говорю что-то – я слышу свой голос, но не уверена, что понимаю, что именно он произносит. Нервная энергия переполняет меня, все тело звенит. Я чувствую себя так, словно попала в другой мир.
Их мир.
Их мир, с его холмистыми полями, дикими лошадьми, спасенными попугаями и бостон-терьерами. Здесь я моментально чувствую, что могу скинуть обувь, сделать себе кофе и болтать о чем захочу. Тут никому ничего не запрещают.
Я знакомлюсь со всеми попугаями, живущими в Гринакрс, в мини-святилище, устроенном для них Дот. Узнаю печальные истории о том, что с ними было, прежде чем Дот спасла их и привезла сюда, где заботится о них. Я страшно влюбляюсь в попугаиху по имени Бэби. Когда начинаешь петь Happy Birthday, она танцует. Бэби отрезали крылья какие-то мальчишки, но она все равно счастливая какаду-зонтик и, кажется, не осознает, что ей чего-то не хватает, хоть и нуждается в уходе больше, чем другие. Весь уикенд Бэби проводит у меня на плече.
Уолтер и Дот живут счастливо. Их фотоальбомы полны снимков, на которых они изображены живущими в нудистских колониях, на французских фермах и путешествующими по всему миру. На столе лежит книга, которую они написали вместе, – о том, как жить спокойно и мирно. Они своеобразные. Странные. Задумчивые и открытые новому. Мы с ними совершаем долгие прогулки и пьем слишком много кофе, валяемся рядом и смотрим телевизор. Я чувствую себя дома.
За ужином Уолтер говорит:
– Так что ты собираешься с этим делать?
– С чем? – спрашиваю я.
– Со своим опытом, – отвечает он.
– Что ты имеешь в виду?
– Ну, ты через столько всего прошла, видела вещи, которых, возможно, некоторые из нас никогда не увидят, жила жизнью за пределами «нормы», – что ты собираешься делать со всем этим?
– Она не должна ничего с этим делать, – вмешивается Дот.
– Ну, я начала писать… – бормочу я.
– Правда?
– Да… Это в основном черная комедия, короткие истории, развлекательные.
Уолтер выглядит сбитым с толку:
– Моя дорогая, из того, что я понял… ну… это было и есть… не то чтобы развлекательно.
Посмотрев на меня, Дот говорит – возможно, пытаясь прийти мне на помощь:
– Что насчет твоих сестер и братьев? Они ушли оттуда?
– Большая часть.
Интересно, выдает ли ответ мою грусть.
– А, – отзывается Дот.
– Те, кто все еще там, слишком малы, чтобы уйти. Они в порядке, это уже не та группа… я хочу сказать, это сложно. Группа столько раз изменялась. Сейчас это скорее христианская коммуна, чем культ, – надеюсь, что так. Я имею в виду, будь они в той же ситуации, что и я, я бы их всех похитила, – заключаю я с напускной храбростью, которую не вполне чувствую.
– Тебе не стоит считать себя виноватой, – говорит Дот, – за то, что ты ушла… Ты можешь гордиться собой. Ты очень смелая.
Я смущена.
– Спокойной ночи, – говорит Уолтер, кладя руку Дот на плечо.
Возможно, он тоже смущен, а может, ему за меня стыдно.
* * *
Я ложусь, но сплю недолго.
Знакомая пощечина.
Я смотрю на экран телефона: 2:56.
Класс, – думаю я.
Перебравшись через теплое тело спящей Селины, я иду в гостиную.
Мой бог, мне было так неловко сегодня вечером. И, наверное, я смутила других своими рассказами обо всей той хрени. Когда смотришь на это, обсуждаешь и препарируешь его, возникает ощущение, что ты, твою мать, барахтаешься в грязи. Мерзость какая. Не очень-то в моем стиле. Гадко, вот. Мне не нужно проходить через все то дерьмо еще раз, не так ли? Я та, кто я есть, вопреки группе, не благодаря ей. И все же вот она я, среди ночи, беззащитная, и мне никуда не скрыться от этого. В мозгу все грохочет. Взяв ручку, я принимаюсь писать.
Я не сплю какое-то время и думаю о прошлом вечере. Странная смесь чувств… Часть из них теплые. Это был милый вечер с двумя очень умными пожилыми людьми. Но я также немного расстроена, не знаю, мне кажется, я слегка облажалась.
После того как Уолтер пошел спать, разговор переключился на меня. Мы часа два говорили только обо мне. Целую вечность. Я чувствовала себя некомфортно, странно, как будто я ношусь со своими проблемами.
Мы затронули тему ухода из «Детей Бога», того, что я делала потом, и тему «вины выжившего». Я знаю, что меня мучает «вина выжившего», потому что, сидя здесь и записывая то, что чувствую, я заглушаю боль, которая так отчаянно рвется наружу. Я держу ее внутри, потому что боюсь, что если выпущу ее, то не смогу остановить. Боль захлестнет меня, и я утону в ней.
Я просто большой чертов младенец.
Любой готов найти для меня теплые слова: «Ты должна отделить себя от группы, или ты никогда не избавишься от нее», «тебе пришлось разорвать связи, чтобы раскрыть себя», «если бы ты проводила все время, общаясь с ними, ты разрушила бы себя». Часть меня знает, что все это правда. Часть считает, что я веду реально непостоянную и легкомысленную жизнь, бегаю по вечеринкам, тогда как мои братья и сестры застряли в религиозной группе. Я стараюсь притупить чувство вины, говоря себе, что они состоят в облегченной версии секты, в которой росла я. Но пока я здесь, снаружи, «раскрывала» себя, у меня оставались сестры в группе, по-прежнему подвергавшиеся насилию, братья, которых наши родители бросили в маленьком городке. А на самого младшего вообще не обращали внимания, поскольку он не мог говорить.
Я стараюсь отделить себя от группы, но они все еще там. И я осознаю, что, в определенном смысле, – и я тоже.
Когда речь идет о подавлении травмы, вам кажется, что вы сами решаете, стоит ли разбираться с ней или когда это сделать, но, случается, она просто решает за вас.
Я должна разобраться со своим дерьмом… Прежде чем оно разберется со мной.
* * *
Я покидаю Гринакрс взволнованной. То, как я связана с Уолтером, волшебно и странно. Меня поражает не только очарование этой связи, но и то, что я чувствую из-за нее.
Голос не перестает звучать в моей голове. Он спрашивает снова и снова:
«Что ты собираешься делать с этим?»
«Что ты собираешься делать с этим?»
«Что ты собираешься делать с этим?»
Меня переполняет непреодолимое желание сделать что-то с моим прошлым, и более, чем когда-либо, меня переполняют вопросы. У меня словно нет выбора. В определенном смысле пребывание в Гринакрсе встряхнуло меня и заставило проснуться.
Я принимаюсь думать о том, что оставляю позади. Мою работу. Мой дом, подаривший мне безопасность, которой я всегда жаждала. Моих друзей. Мою семью. Весь мой мир, который я так долго строила.
Страх и возбуждение обрушиваются на меня при мысли, что я собираюсь вернуться в места, куда обещала себе не возвращаться никогда. Что мне, возможно, придется увидеть себя в пугающем свете. Что мне может понадобиться задать вопросы, ответы на которые я не захочу услышать. Что это может быть устрашающе, душераздирающе, возможно, иногда даже отвратительно.
И что, возможно, сейчас я стою у начала самого страшного и грандиозного приключения в своей жизни.
Если я хочу сделать это правильно, мне нужно отправиться на родину культов. Обратно туда, где все это началось.
