Неужели мы – бесстрашное мятежное поколение? Мы наглые, непримиримые и шумные или просто клишированные молодые? Испорченные, банальные и жалкие?
Я горжусь моей работой. Я хороша в том, что делаю. Думаю, что хороша. Ну, по крайней мере, я полностью выкладываюсь. Я креативщик в крупном музыкальном веб-портале, в музыкально-кинематографическом отделе. Рокси занимается тем же самым. Таким образом, в нашем доме нет взрослых, которые советовали бы нам вести себя более «умеренно». Все, кого я знаю, живут так – это нормально, а со всем остальным мы разберемся позже. Когда нам станет скучно. Переедем в пригород. Начнем обсуждать пристройки и водосборы.
Я провожу большую часть лета в дороге: концерты, музыкальные фестивали. Вся в грязи, интервьюирую музыкантов, напивающихся вдрабадан. После этого офисная работа превращается в похмельную тянучку. Я не смотрю на часы – не тот случай, – просто продолжаю заниматься делом, пока кто-нибудь не говорит: «Все ушли в паб».
Работать по двенадцать-пятнадцать часов в день – норма, норма – спать в шкафу с товарами, как и покупать одежду по пути на работу, потому что ты опять провела в офисе ночь. То, что мы делаем, так важно и обставлено такой срочностью, словно мы спасаем мир. Мы доводим себя до истощения. Затем, желая поднять нам настроение, какой-то мудак скажет: «Это всего лишь веб-сайт». Иди на хрен, приятель! Как будто мы не знаем, что единственные люди, которым стоит работать так много, это настоящие спасатели.
И, возможно, даже им не надо.
Я сижу в моей гостиной, вся зудя от бессонницы, в окружении плакатов «секретных шоу», которые мы устраиваем на работе. На стене висит афиша группы The Gossip. Я иллюстрировала этот постер к их концерту; на нем изображена женская грудь, разорванная и обнажающая черное сердце, сплетенное из спутанных сорняков. Черные и толстые, они душат друг друга. Сейчас мои работы нервируют меня. Я тянусь рукой к собственному сердцу; чувствую, как оно сжимается.
Ты встревожена, говорю я себе.
Монитор моего ноутбука мигает. Свечение озаряет комнату. Я чувствую искушение сесть за работу – «опередить день» – но знаю, что это не поможет.
Я открываю на компьютере папку под названием «Ночные записи». Мой самый новый способ убить время посреди ночи – записывать истории из детства. Мне хочется, чтобы они были мрачными, комедийными, закрученными. «Так много отвратного дерьма случилось, когда мы были маленькими, – смеясь, говорю я друзьям, – из этого мог бы получиться отличный комедийный сериал». Иногда я вбрасываю короткий анекдот из детства в ночь в пабе. Что-нибудь легкомысленное, что можно услышать и забыть, что-нибудь откровенно смешное. Ничего, что заставило бы нас углубиться во что-то более темное. Потому что, когда нечто закончилось, ты можешь над этим посмеяться, увидеть забавное в том, что было когда-то мрачным. Правда?
Если честно, мне жаль детей, с которыми я росла, тех, кто постоянно хнычет о том, что с ними случилось. Хнычет от грусти, боли, дерьма – всего того, через что мы прошли. Да, мы прошли через это, и сейчас оно позади. Я горжусь тем, что меня это не касается, презираю знакомых, которые все еще не смогли выбраться из трясины культа.
Оставьте. Это. Уже. Вы теперь на свободе, живите своей жизнью.
Я смотрю на мои файлы. Я до сих пор не закончила ни одну историю. Обычно застреваю на первой же странице. Но писательство ведь так и устроено, да?
Может, дело в компьютере. Может, стоит писать от руки.
Я иду в кухню за блокнотом. Там полно следов нашего образа жизни: мусорка, забитая бутылками из-под алкоголя, пепельницы в сушилке для посуды, таблетки обезболивающего, разложенные на стойке, как у некоторых людей лежит печенье. Пачка ментоловых сигарет смотрит на меня провоцирующе. «Ментол – для мелюзги», – говорит Рокси. Я испытываю искушение закурить.
Нравится ли какой-то части меня мысль о том, чтобы сидеть в темноте в ночи с сигаретой, свисающей изо рта, пытаясь писать?
Так мучительно, качаю я головой.
Я открываю блокнот на списке идей: «Беверли – смешная история о проституции», «Джоэль и Джон – сопли во время молитвы», «Похищение соседских игрушек, после того как соседей убили вооруженные рейдеры» и затем, под всем этим, слова: «Мой «гардиан».
Мой «гардиан», мой хранитель. Я рассказывала эту историю несколько раз тем из моих друзей, кто знает чуть больше остальных о моем прошлом – настоящем прошлом, из которого эти истории пришли.
Мой «гардиан» полностью изменил траекторию моей жизни, когда я была ребенком. Знаменательная, важная вещь. Сколько я себя помню, я боготворила этого человека и то, как всего одним вопросом он перевернул мою душу. Мне было десять лет. Он показал мне, что мое будущее может быть не предопределено. Он зажег меня, дал мне надежду. Указал на трещину в стене, через которую я однажды могла бы сбежать.
Я беру ручку и принимаюсь писать.
«Гардиан едет».
Все дети не перестают повторять это. «Гардиан» – журналист. Репортер газеты Guardian. Он едет к нам. Мы не знаем, кто такие журналисты Guardian, не знаем, как они выглядят, они могут оказаться какими угодно. Но вот что мы точно знаем: его визит очень важен. Взрослые готовились к его появлению неделями.
Мы должны произвести хорошее впечатление. У нас возникла куча дополнительной работы – покрасить обшарпанные участки дома, подстричь газоны; следовало упаковать и убрать с глаз долой все ненужное или то, что может выглядеть не слишком хорошо на посторонний взгляд. Мы снимаем со стены таблицы и графики взысканий, целыми днями убираемся. Мы должны сделать все идеально, потому что скоро здесь будет «гардиан».
У нас были молитвы, где объяснялось, что это «большая возможность» и «попытка понять, сумеем ли мы выйти из подполья и позволить засиять нашим огням». Какая это «огромная ответственность».
Мы должны отнестись к этому «крайне серьезно».
Впервые кто-то «снаружи» пришел к нам домой. Чужак, системит[10] останется здесь, будет спать среди нас. Это волнующе, но и опасно. Так что при подготовке к его приезду взрослые уделили много внимания тому, чтобы научить нас, как отвечать на вопросы. Потому что некоторым из нас, детей, удастся поговорить с «гардианом». Выбрали нескольких. Я – одна из них.
Я кладу руки на свежевыкрашенный подоконник, вдыхая запах эмульсии, чистоты и химикатов. Эта точка дает мне прекрасный обзор на подъездную дорогу. В ворота медленно вплывает машина, мои отец и мать горячо машут.
Он выходит из машины, родители пожимают ему руку. Мне видны только их спины, но я знаю, что они должны улыбаться. «Гардиан» отвечает им улыбкой. Я удивлена. Он старый. Старше моих родителей, возможно, такой же старый, как бабушка с дедушкой. У него абсолютно белые волосы, длина – чуть ниже ушей. Доброе лицо. Он высокий и худой. Не похож на здешних взрослых.
«Добро пожаловать!» – Я почти слышу, как они говорят это.
Я бегу по дому, повторяя их путь снаружи, так что вижу их в окна. Слышу громкий голос отца, пока они совершают экскурсию по территории.
«Как видите, нет никаких стражников, которые удерживали бы кого-нибудь внутри, ротвейлеров или колючей проволоки, – смеется моя мама. – Люди могут приходить и уходить, когда им заблагорассудится».
Этот дом находится как раз посреди сельской местности, и на мили вокруг ни души. Мне интересно, куда нам заблагорассудилось бы пойти.
Мы садимся за ланч. Это особый ланч – сосиски и картофельное пюре, столы сервированы ножами и вилками, на столах стоят кувшины с соком. Королевский ланч.
«Что ж, это вкусно, – говорит он. – Меня предупреждали, чтобы я ничего не ел у вас, так как вы можете опоить меня и убедить остаться, – добавляет он, подмигивая и усмехаясь. – Но могу ли я устоять перед сосисками с картофельным пюре?»
«Сосиски». – Я чувствую, как мои губы шевелятся, произнося слово, чтобы запомнить его.
Мой папа смеется. «Я уверен, вы слышали о нас много всяких глупостей, – поэтому мы очень хотели пригласить вас сюда, чтобы вы сами увидели, как здесь все устроено».
Пока мы едим, «гардиан» рассказывает нам истории о своих детях – они любят гулять, но также слишком много смотрят телевизор. Рассказывает, как путешествовал по всему миру, беседуя с людьми об их жизни. Мои родители рассказывают о наших путешествиях.
«Мы служили Господу в Индии, в Африке, в… – Отец загибает пальцы, его грудь гордо выпячивается. – Наши дети росли во множестве разных культур».
Он, должно быть, имеет в виду температуры, в которых нам приходилось расти, – это правда, их мы повидали немало.
Когда «гардиан» говорит, он смотрит нам в глаза. Действительно смотрит, словно уверен, что мы скажем ему что-то интересное, словно мы почти так же важны, как взрослые. Он много улыбается, смеется, и если поймает тебя на том, что ты таращишься на него, – подмигивает, показывая, что все в порядке. Я знаю это, потому что он поймал меня.
С «гардианом» ты чувствуешь, что можешь выдохнуть. Но мои родители об этом позаботились: предупредили нас, что он на такое способен. Заставить нас поверить, будто мы можем расслабиться. Но мы знаем, что не должны поддаваться. Потому что «гардиан» может причинить вред группе и нашему образу жизни. Если мы ошибемся, скажем что-то не то из-за того, что растаяли от его улыбок и подмигиваний, он напишет о нас плохо, и нас всех могут посадить в тюрьму.
Приходит мама и говорит, что сейчас моя очередь общаться с «гардианом». В животе у меня что-то подпрыгивает. Я выхожу из дверей гостиной и вижу его сидящим на диване в цветочек, который я всего два дня назад чистила от пятен, отмывая вышитые лепестки по случаю его приезда. Свет струится в окно и падает на его белые волосы. Они сияют, как одуванчик на солнце.
– Привет, Бекси.
– Здравствуйте.
– Как поживаешь?
– Очень хорошо, спасибо.
Я устраиваюсь на своем месте.
– Итак, тебе кое-что известно обо мне, Бекси, после сегодняшнего дня, плюс-минус, но я знаю о тебе не так уж много, да?
Я качаю головой.
– Не возражаешь тогда, если я задам пару вопросов, чтобы узнать о тебе побольше?
Я киваю:
– Да.
Мне кажется, я вижу свое отражение в его глазах. Когда он улыбается, вокруг глаз образуются морщинки.
Сначала он спрашивает меня, сколько мне лет.
– Мне почти одиннадцать, – говорю я.
Он спрашивает, где я родилась. Спрашивает о моих братьях и сестрах; просит назвать их имена и возраст. Он говорит, что это должно быть прекрасно – иметь такую большую семью.
Я говорю:
– Да, прекрасно.
Он спрашивает меня, есть ли у нас любимые игры. Я рассказываю ему об игре, в которую мы играли до приезда в Англию. Суть ее в том, чтобы спрятать картофелину – мы называли игру «Картошка! Картошка!». Он смеется и говорит, что это звучит весело, и он хотел бы попробовать.
– Тут хорошо то, что, даже если у тебя больше нечего есть, обычно можно найти спрятанную картошку, – сказав это, я чувствую себя глупо.
Он не задает тех вопросов, о которых меня предупреждали, – об Армагеддоне, Моисее Дэвиде, о «кокетливой рыбалке». Кажется, ему больше всего интересны вещи, о которых я никогда не говорю, о которых меня никогда не спрашивают. Потом он задает вопрос, который ощущается словно стук в дверь. Я прежде не допускала мысли, что эта дверь – для меня.
– Бекси, кем ты хочешь быть, когда вырастешь?
Его вопрос заставляет меня задохнуться. Я чувствую, как мои глаза расширяются по мере того, как слова чужака ширятся в сознании. Ощущение проходит через все мое тело, – оно переполняет вены, пульсирует в биении сердца.
Потолок над «гардианом» открывается, пылая огнями Армагеддона, черными облаками и серой. Я могу различить Святого Духа Иисуса и Бога, и Моисея Дэвида, стоящих в сияющих белых одеждах, с мечами в руках, и армию ангелов – легионы их заполняют жестокое небо.
Земля в пламени, я вижу вспышки грядущего. Вижу себя – подростка в сражении с воинами Антихриста. Вижу свою смерть, смерть, к которой мы все готовимся. Я вижу много вариантов того, как меня убивают; выстрел в сердце, повешение на дереве. Я истекаю кровью, обнаженная, на кресте, меня обезглавливают вместе с братьями и сестрами на площади, потому что мы отказались отречься от Моисея Дэвида.
Голос репортера пробивается сквозь видение, потолок закрывается. Снова остаемся только мы двое.
Я и «гардиан».
– Хорошо, ты думала об этом? Кем бы ты предпочла быть, когда вырастешь?
Я ищу на его лице признаки обмана, лукавства или насмешки, но не нахожу. Это настоящий, искренний и, возможно, очень нормальный вопрос. Так, может быть, существует подобный шанс. Ну, что я вырасту?
И я отвечаю единственное, о чем могу думать:
– Я хочу быть журналистом, я хочу быть как вы.