Однако, как и каждый уважающий себя лоббист2, миссис О’Конноли чётко придерживалась хотя бы нескольких принципов. Они не давали упасть в соблазнительное болото шантажа и наглого подкупа. Джиллиан умно предавала, не убивала и никогда не раздвигала ноги для достижения целей. Ни разу. Благодаря этому в свои тридцать четыре она заслужила репутацию редкостной стервы, суки и, разумеется, шлюхи. Это тешило самолюбие и дарило столь сладкую свободу в эпицентре власти.

Но никто! Ни один из журналистов на передовицах газет, ни одна из сросшихся с экраном телевизора домохозяек или читающих доклад на истории США школьниц… Никто из скандирующих феминисток, радикальных «зелёных», защитников белых медведей или борцов за равноправие не знали, что стоит за идеальной картинкой их сбывшейся «американской мечты» об успешной женщине. Они видели тщательно отретушированную открытку, где Джиллиан О’Конноли – штампованный солдатик политического строя. Идеальная улыбка, фигура, тембр голоса. Совершенное владение мимикой и скрытыми жестами. А на деле – бездушная машина, уставшая от самой себя и не видящая иных перспектив, кроме как и дальше одной рукой возносить вверх, а второй сворачивать шеи. В Джил не было ничего, никакого внутреннего наполнения или душевной красоты, тайных переживаний или… Нет, одно всё-таки было. И именно о нём она пыталась забыть все шесть прошедших под флагом Америки лет.

В этот год столица и не думала вспоминать, что календарь упорно отсчитывал дни января. Он перелистывал страницы зимы и отмерял бесснежные дни, точно равнодушно просматривал рамочки пустого альбома. Капитолийский Холм уныло желтел пожухлым газоном, опутывал небо сетями из веток, словно сосудами, что питали метафорический воздух метафорическими соками демократии. И пока чинные сенаторы пять дней в неделю несли в руках кожаные портфели, никак не замерзавшая река Потомак несла в себе заблудившихся уток и небольшие прогулочные катера. Из скучных туч попеременно то сыпалось нечто неведомое, то проливалось что-то ещё менее определённое. И глядя на это непотребство, жители важнейшего в стране города пожимали плечами, а потом спешили по делам, рассекая отяжелевшие от влажности улицы жёлтыми пятнами такси.

И посреди этой хмари в благопристойном районе на окраине Вашингтона желтели окна одинаково уютных домов. С дверей и крыш здесь давно исчезли рождественские украшения, так что теперь ничего не нарушало общую серость. Однотипный вечер пятницы в этом уголке катился, как и каждую неделю, месяц и год, к своему концу у камина.

Однако в доме 3949 по Массачусетс-авеню, за низкой кованой решёткой забора, за серыми плитами дорожки, двумя обветшавшими от дождя да солнца вазонами с чахлыми фуксиями, за белыми ребристыми колоннами входа… За кирпичной кладкой, за чёрной стеклянной дверью, за светлой прихожей, за десятью годами брака и отношениями длиною в жизнь неминуемо шла к краху одна из тысяч подобных, но всё же совершенно другая семья.

– Ты не можешь постоянно сваливать, стоит мне появиться на пороге дома. Нашего, на минуточку, общего дома!

Джиллиан последний раз прошлась пуховкой по контуру лица и оглянулась, посмотрев в голубые глаза мужа. Джеймс стоял, прислонившись к косяку двери ванной комнаты, и наблюдал, как от него в очередной раз сбегала жена.

– Пожалуйста. – Джил раздражённо передёрнула плечами, будто сбрасывала с себя тяжесть зябкого взгляда, и опять уставилась в своё отражение. – Не начинай снова.

– Не начинать? – Муж сделал шаг, подходя вплотную, и прижался к обнажённой спине Джиллиан. От тяжести его ладоней на своих бёдрах она вздрогнула всем телом, но мгновенно попыталась скрыть это за неуверенным движением. Губы, наверное, следовало всё же накрасить, но Джеймс так не любил, когда она подчёркивала их излишнюю пухлость… – Не начинать…

– Джим!

– Я просил не называть меня этой собачьей кличкой!

Мужские руки сжались сильнее, вминая мягкую ткань платья в тонкую кожу, затем скользнули вверх и, наконец, стиснули в жёстких объятиях. Джиллиан подняла взгляд и наткнулась в зеркале на злые глаза мужа. Она знала, что виновата. Виновата так сильно, что даже ей не хватило бы слов, чтобы объяснить причины и глубину своего падения. Но она больше так не могла. Господи, кого здесь обманывать? Она просто не хотела. Нагло и абсолютно бесстыдно не желала иметь ничего общего с собственным мужем. Ни разговоров, ни редких завтраков, ни совместных ночей в одной постели. Сколько ещё они продержатся вот так, прежде чем он догадается? Джил надеялась, что её хватит. Семейный психолог говорила – так бывает, типичный кризис и ничего больше. Рано или поздно это пройдёт, и Джиллиан снова поверит. В очередной раз найдёт для себя аксиому, почему их брак – счастливый билет в жизни обоих. Ведь не могли же ошибаться родители. Не могли оказаться слепыми настолько, чтобы испортить жизнь единственным детям. А они сами не могли быть настолько глупы. Но всё же… Видят небеса, Джеймс не заслужил такого. Не заслужил вранья, равнодушия и бесчисленных мысленных надругательств над их клятвами. Но было, как было. И Джиллиан понимала, что подобными мыслями отвратительна в первую очередь самой себе.

Тем временем прохладная рука мужа уверенно взяла её за острый подбородок, вынудив посмотреть прямо перед собой. В зеркальном отражении, рядом с её собственным, показалось треугольное лицо Джеймса. Такое же блёкло-снежное, в рисунках веснушек на скулах и обрамлении рыжих волос. Они были похожи почти как брат и сестра. Люди говорили – на счастье, но вышло отчего-то иначе.

– Дорогая моя Джиллиан, скажи… – голос едва шелестел, и она была вынуждена прислушиваться к каждому неровному вздоху. – Могу ли я, вернувшись из очередной месячной командировки, надеяться провести вечер с любимой женой? Могу ли я, устав как собака, прийти домой и найти там горячий ужин?

– Не надо…

– Молчать!

Приказ был отдан неожиданным криком, ослушаться которого Джиллиан не смогла и инстинктивно сжалась. Военный до последнего атома в теле, муж знал всё о том, как подчинить, но ни разу до этого дня не использовал свою власть на ней. Так неужели он тоже что-то почувствовал? Увидел… И теперь скрывал за широкой улыбкой и воскресным барбекю натянувшуюся струну брака, пока столь привычно сдерживаемые эмоции не прорвались наружу.

Но тут Джеймс провёл длинным острым носом вдоль напряжённой линии женской шеи, где под слоем тонального средства всё равно темнели осточертевшие веснушки, с шумом вдохнул аромат жены, и золотистые завитки у бледной кожи щекотно колыхнулись. Рыжие волосы мужа, что в отличие от пышной копны Джил были всегда столь раздражающе идеально уложены, мазнули по щеке, когда Джим опёрся подбородком на узкое, слишком конопатое, по его мнению, плечо. Спину неприятно царапнуло нашивками с кителя.

– Я вошёл в двери своего дома час назад. Шестьдесят минут, как нахожусь подле тебя, и ты даже не подумала спросить… Дьявол, Джиллиан! Нельзя же быть настолько бездушной сукой?

– Я… я… – Она быстро заморгала, а руки дрогнули, отчего в раковину полетели стеклянные баночки с кремами.

Неожиданно стало обидно, но вряд ли Джил могла бы сказать почему – от собственной вины или от слишком неожиданной грубости. Ведь одно дело слышать, как тебя называли завистники и конкуренты. Даже плюющихся ядом коллег можно было простить. Вряд ли понять, но уж простить-то точно, потому что в работе она слишком часто ходила за гранью любых моралей и норм. Но Джим… Господи, они же знали друг друга с детства! Он – старший товарищ, лучший друг, надёжная опора, тот самый железобетонный тыл, первая любовь и единственный мужчина… Спокойный, серьёзный, немного замкнутый и холодный, но всегда – всегда! – совершенно предсказуемый. Сын партнёров родителей, идеологически выверенный брак. Их поженили едва ли не в тот момент, когда Джиллиан сделала первый шаг под внимательным взглядом голубых, точно ледник, глаз О’Конноли. И никто из них даже не думал, что может быть как-то иначе. Но теперь всё катилось куда-то не туда.