Ее вывели, немного подтолкнув в спину, несильно, почти неощутимо, но это почему-то въелось в память, и Кариэль стала грызть обида крысиными кривыми зубами. Но наверняка хмурый с утра стражник всего лишь торопился разделаться с ней и вернуться в караулку, где можно подремать в предрассветный серый час, потому Кариэль отбросила эти мысли, стараясь отделаться от них как можно скорее.
Закиила она не видела, но полагала, что он где-то рядом, может, за стенкой прямо мается в своей личной тюрьме. В карцере было тихо, светло и чисто — можно вжаться спиной в белую стену и долго думать, копаться в своих мыслях, перебирать воспоминания. Кариэль ненавидела бездействие, но покорно сидела на койке с хрустящими простынями, считала минуты и часы. Всю ночь провела как скорбный надгробный памятник, стерегущий неприкаянные мысли: о таких пристало бы исповедаться, будь она человеком, но среди ангелов не было ни священников, ни святых.
Коридор длился бесконечно; Кариэль косилась на окна, радуясь скромному садику — там пышно цвели нежные розы. Отпустить ее не могли без речи, на которую капитан точно потратил не один час — лучшая из тех, что она от него слышала, вылизанная, правильная, по всем канонам. Кариэль стояла, сверля взглядом пол, трещинку на плитке, маленькую, совсем незаметную, пока над ее головой громыхали слова вдохновленного капитана. Ей рассказывали про ответственность, про то, что держаться нужно за сослуживцев крепко, что меч против них поднимать — последняя подлость… Кариэль не слушала, она безмолвно, безучастно переносила все, что ей твердили. В школе над ней так же часто нависали учителя, и едва ли что-то изменилось, только время сквозь пальцы протекло…
Не то чтобы карцер и разъяренный капитан Кариэль так сильно понравились, но она предпочла бы снова вернуться в прохладную одиночную камеру, а не чувствовать разочарованный взгляд, которым сверлили ее спину. Между лопаток неуютно свербело, и Кариэль мягко выпустила крылья, чтобы закрыться и спрятаться за ними, а заодно проветрить: всю ночь в душноватой камере она, привыкшая спать с распахнутым настежь окном, мучилась бессонницей и мечтала о свежем ветерке. Кончики маховых перьев волочились за ней, как мантия, едва касаясь брусчатки. Карцер остался позади.
Город Архангелов понемногу пробуждался, на востоке восставал из золотисто-лимонной дымки большой пылающий диск, ворочался, взбирался по пяди к середине неба… На взгорье на краю города вздымался, как морская волна, густой зеленый сад, по-настоящему первозданный, и Нираэль вела ее туда, в место их первых свиданий, но оттого становилось не радостно, а печально. Возвращаясь мыслями назад, во время, когда она обычным рядовым поступила в армию, полная надежд, и едва познакомилась с Нираэль, Кариэль хотела взвыть, по-волчьи поднимая голову. С тех пор прошло много времени, позолота с мечтаний облетела. А вот на крыльях — так и не появилась.
Казалось, все еще спят, окраина просыпалась куда позже оживленных центральных кварталов. Залитые солнцем улочки смотрелись так свежо и уютно после грязных и захламленных людских городов; Кариэль рада была вдыхать полной грудью, чувствуя сладковатый цветочный запах — это по стенам невысоких, но опрятных домиков вился пурпурный плющ, а между ними притаились вечно цветущие фруктовые деревья. Лениво открывались мелкие лавочки и магазинчики, по улицам мелькали одинокие фигуры; Кариэль приветственно махнула рукой зеленщику, кивнула кому-то, тщетно пытаясь вернуть радость, с которой она еще вчера переступила порог мира и ворвалась в город Архангелов. Она росла в этом квартале, но восторга от прогулки почти не чувствовала. Не после карцера. И не после той ссоры, что заставила их с Закиилом схватиться за клинки.
Все же постаравшись улыбнуться, Кариэль лениво оглядывалась по сторонам, узнавая знакомые картины. Она поглядывала на белокаменное, с колоннами и плоской крышей здание на возвышенности, что в конце улицы, — районная управа. Туда уже слетались деловые ангелы, мелькавшие белоснежными крыльями на фоне солнца; некоторые степенно планировали, другие пикировали с ребяческим азартом, и Кариэль недолго следила за ними, грезя тоже вспорхнуть и размяться, но спохватилась и поспешила догнать Нираэль.
Вот они вышли на площадь, где неспешно журчал фонтан, а над ним возвышалась статуя солдата с расправленными крыльями и воздетым клинком; у мраморного ангела не было лица, только гладкий слепой камень, — это чтобы восторженные юнцы воображали себя на его месте, но Кариэль давно переросла те фантазии. Встреча с Нираэль научила ее, что для исполнения мечты нужно стараться. Сражаться, учиться каждый день, целеустремленно взлетать, когда крылья дрожат от усталости и уже не выдерживают… Для высоких чинов, всех генералов, которых Кариэль видела краем глаза, они и были безликими статуями. Который год Кариэль пыталась отличиться, сражалась в первых рядах, впитывая весь ужас войны, пропуская еще через свою душу, как через сито: темные воспоминания оседали на ней, сторицей возвращаясь по ночам.
Может, и получилось бы у нее выбиться, но врожденная вспыльчивость в который раз все портила. Едва дела Кариэль стали налаживаться, как только она с помощью полковника Нираэль получила пару неплохих рекомендаций и завела знакомство с одним чиновником, приближенным к архангелу Габриэль, она сама все испортила. Батальон с триумфом вернулся в Рай, а она прозябала ночь в одиночной камере…
— Благодарю, что вытащила, — оглядываясь, пробурчала Кариэль. Наконец смогла выдавить несколько неподъемных слов.
Над их головами сновали быстрокрылые посыльные, неспешно пролетали обычные горожане, утренние пташки. По дороге прогрохотала телега, груженная ящиками, которую тащила пара беспрестанно понукаемых возницей мулов. Пешие прогулки по новенькой мощеной мостовой предпочитали единицы, преимущественно — родители с детьми, куцые крылышки которых еще были слишком слабыми. Улыбающаяся мать с радостным ребятенком прошли как раз мимо них, и Кариэль нехотя отвернулась. Неприкрыто глазеть на чужое счастье не хотелось.
— Разве ты не хотела попасть в Сотню Михаила? — спросила Нираэль; укоризна серебряно звенела, что невыносимо было ее слушать, хотелось уши заткнуть, завернуться плотнее в крылья и спрятаться за ними. — После такого твоя репутация…
— Он говорил о моих родителях, — выдавила Кариэль сквозь зубы. Знала, что Нираэль своих не помнит вовсе, она была младенцем, когда осиротела, — не поймет, не прочувствует и никогда не разделит вспыхнувший в ней гнев. Но Кариэль постаралась объяснить: — Я не могла смолчать, просто снести такое — это удар по чести. Ты ведь сама говорила, что это главное, что у нас есть. Наши жизни принадлежат Раю, наши клинки, наша верность, но честь у каждого своя, и нужно начищать ее до блеска.
Нираэль не удостоила ее и взглядом, отвлекшись на что-то. В такие моменты особенно хорошо чувствовались и звания, которые их разделяли, и многие года, потому Кариэль покорно замолчала и оборвала речь, которой неожиданно загорелась. Но долго хранить обет молчания не смогла…
— Все мы были немного пьяны, — объяснялась Кариэль, забегая перед Нираэль, шагая спиной вперед — она не боялась сбить случайных прохожих, потому что на улице почти никого не было. — Вино попалось крепкое, сначала мы спорили в шутку, а после все перетекло в ссору, стали обсуждать восстание против Михаила незадолго после… распятия Христа. Закиил вспомнил, что мои родители были в первых рядах, что они устроили то собрание перед Дворцом Архангелов — не знаю, кто ему сказал, я ни с кем в батальоне не делилась… Я погорячилась и вызвала его на дуэль. Много кричала про честь семьи. Мне жаль.
Ей было не жаль. Ни капли — и это Нираэль наверняка читала по глазам, наловчилась, прекрасно ее знала. За одно упоминание своих родителей Кариэль готова была рвать обидчика собственными зубами, а Закиил спьяну резко болтал про бунтовщиков, клеймя их предателями. Как и весь остальной Рай.
— Что ж, умение признавать свои ошибки — добродетель, — тактично согласилась Нираэль, кашлянула. — Я рада, что ночь в уединении тебе помогла. Это было справедливое наказание.
