Нет холодного города, нет нудных лекций, от которых потом болит голова, не нужно суетиться, стремиться к чему-то — зачем, когда есть вечный хоровод, легкомысленный хохот и плеск их хвостов. И ему хочется к ним, остаться навеки, потому что Виктору кажется, что песня о нем, непременно о нем.

В себя он приходит, когда перемахивает вниз, когда летит в воду, в разомкнутые объятия речных красавиц, улыбающихся ему сладко, топко. Холодная, ледяная Мойка принимает его; сразу мокнет и прилипает к телу одежда — мерзкое чувство. Его продирает, сковывает, и этот ужас сильнее песни — Виктор беспомощно бултыхается и орет, как утопляемый котенок. Русалки смеются задорно, визжа.

Сверху кто-то тоже кричит, и к реке кидаются все прохожие.

***

Ночь раскрашивается беспокойными красно-синими неоновыми цветами — мигалками примчавшейся «скорой». Водитель покуривает, медики возятся, тормошат выуженного из воды утопленника. Сначала думали — сам бросился, потом крикнули про русалок, и вызвали Инквизицию.

Их всего-то двое, да еще рядом рыщет служебный пес, немного расстроенный, что для него не нашлось работы. Один инквизитор тщетно допрашивает отловленных хитрой магией русалок — те двинуться не могут, завязли в путах заклинаний, но вместо ответов все больше смеются и подмигивают, прихорашиваются. Инквизитор тщетно отводит глаза, не глядит на русалок, приподнимающихся из воды, игриво мурлычащих.

Напарник — рогатый бес с хищными чертами — над ним откровенно потешается, лениво, но бессовестно флиртует с русалками и умудряется отпускать ехидные комментарии обо всем на свете.

Русалки обычно в город не заплывают, путаются в сложной системе каналов, блуждают; им куда привольнее и свободнее в открытом море. В начале мая обычно ловят таких мечтателей-дуралеев, щекочут, тискают и развлекаются. Едва ли они кому-то навредили — никогда их жертвы, обалдело улыбающиеся, не жаловались.

— Дамочки, мозги ваши рыбьи, етить вас за хвосты, — вбивает им бес, — ведь кто-то же придумал охоту осенью устроить? Надо совесть иметь: а если простудится товарищ? А если воспаление легких? Нет уж, это уже нападение! Правильно я говорю, товарищ капитан?

Товарищ капитан — этот костлявый блондин, мальчишка лет двадцати, неуловимо чем-то пугающий — хмурится и бурчит, кивает.

— Давайте к нам, к нам! — заливаются неуемные русалки.

А Виктор трясется, сидит, закутавшись в какой-то теплый плед, высовывая из него только побелевший нос. Сидит, пока над ним колдуют медики с амулетами — накидывают на него связки-ожерелья. Чихает и трет нос. Глаза у него до сих пор осоловелые.

— Как ты их, инквизиторство, в кутузку поволочешь, интересно! — хохочет бес во всю глотку, ничуть не стесняясь пламенных взглядов напарника. — Опять — как в тот раз — мне в воду лезть? Ей-Денница, уволокут, что ты сделаешь? Как же ты будешь без меня?

Видно, загадочный «тот раз» в памяти инквизитора еще свеж, потому что смущается он еще больше, чем от вида обнаженных, дьявольски красивых русалок.

Подъезжает грузовичок с несколькими большими аквариумами, и инквизиторы растерянно спорят, как в них грузить шаловливых хвостатых девиц.

========== 6. Тролль под мостом ==========

Тролль стоит под верхним мостом, что на Лебяжьей канавке, столько, сколько себя помнит. А помнит он много, ой как много! В голове едва помещается столько памяти, благо, она каменная, выдержит еще пару столетий, не треснет. Помнит он, почитай, все с самого начала, как этот самый мост установили — он тогда деревянный был, срамота, ни один уважающий себя тролль под него не полез бы. Но он покряхтел, поразорялся, а встал, удерживая на плечах, больно сумасбродного царя уважал, который его в Россию и приволок. Со временем люди поумнели и мост хороший поставили, каменный, крепкий — что Троллю полвека помучиться…

Если столько торчать на одном месте, немудрено собственное имя забыть, но Троллю как-то и не жалко: не с кем ему здороваться и брататься. Кто знает, что он здесь стоит, всегда поклоны бьет и приветственно кидает пару слов о погоде (она в Петербурге отвратная всегда, но вежливость требует) или еще о чем. Мало таких, все больше спешат, носятся машины их новомодные, шуршат колесами — Троллю иногда кажется, что это они ему спину почесывают, так он с мостом сросся.

Не невесть какая ответственность, конечно, этот мостик, есть в городе и побольше, и покрасивее, но Тролль ни за что не согласился бы держать Дворцовый, к примеру: там возни столько, шума, народу куча, экскурсионные автобусы вокруг да около шмыгают, а как развод начинается, валят люди и нелюди оглушающими толпами, наблюдают, чуть на головы друг другу не напрыгивают… Нет, в Лебяжьей канавке спокойнее, размереннее жизнь течет. Года проходят, столетия, а он несет свою стражу неустанно, чувствуя ответственность небывалую, точно именно на нем весь город стоит.

Тролль не знает, живы ли еще другие или обратились окончательно в твердый неподвижный камень, скованные старостью и временем. Если обратиться к изнанке города, можно еще уловить мерное постукивание их больших сердец из самых ценных пород. С каждым десятилетием он все тише, тише… Всякого тролля ждет вечный сон под родным мостом, с которым невозможно расстаться, — когда о нем забудут окончательно, когда никто не окликнет, не поклонится, не расскажет о надоедливой мороси, сочащейся из серого неба…

Все чаще Троллю кажется, что он стареет. Стоит он по-прежнему крепко, статно, удерживая мост на широких плечах, омываемый холодной водой. Но память его слабеет, переполняется. Однажды он засыпает на полсотни лет, а потом открывает глаза пораженный, почти погибший: так сдвинулся человеческий мир. Он проспал половину двадцатого века — и, может, к лучшему. На изнанке до сих пор видны кровавые отпечатки его солдатских сапог. Реконструкция его только и разбудила.

Однажды не будет ни одного человека, что о нем вспомнит, и Тролль окаменеет окончательно.

Мерно стукает по мосту крепкий костыль, походка неверная, но упрямая, уверенная. Голос знакомого человека ласково причесывает его между ушей, и Тролль не может сдержать довольного рокота — умеющий слушать да услышит за плеском потемневшей воды, трескотней прохожих и гудками машин.

— Дед, ну пошли, идем, я к ребятам опаздываю! — вопит громкий детский голос. — Дед!

— Ты, Васёк, ничего не понимаешь, — скрипит второй человек, которого Тролль помнит таким же легконогим мальчишкой. — Здесь мой старый друг, а до того — друг моего деда, и его деда, и… — Сухой кашель прерывает вдохновенный поток слов. — Ты тоже здоровайся, Вась, иначе ведь захиреет он, погибнет, этот одинокий Тролль.

— Правда тролль? — вопит ребятенок, перевешиваясь через перила. — Где? Не вижу! А он меня видит? Дед, ну чего ты смеешься, покажи! Опять надул… Нет, вижу, вижу! — взвивается крик. — Вон там морда, да? Как будто узор в камне…

— Чего вы, мужчина, за ребенком не следите, ведь упадет же! — Прицепляется репьем какая-то сердобольная баба. — Прямо в воду!

Дед еще пуще смеется и отмахивается от нее, не думая даже удерживать сорванца, размахивающего обеими руками — приветствующего Тролля и радостно улыбающегося ему. Тролль может поклясться любимым мостом, что завтра — или уже сегодня — на этих перилах повиснет целая орава дворовых мальчишек и станет звать его.

Может, есть надежда, может, его и не забудут, пока есть на свете те, кто умеет слышать и видеть настоящий Петербург.

========== 7. Крик воронья ==========

Вера всегда помнила, что у бабушки был ворон. Большой, откормленный (бабуля всегда отдавала ему лучшие кусочки из своей тарелки — он запросто проглатывал все подряд и еще добавки просил), чрезвычайно наглый и умный. Ворон не обижал Веру, в то время маленькую и не слишком-то умную девчонку, которая так и норовила полезть к крупной птице ручонками с растопыренными пальцами. Теперь-то она понимала, что запросто могла этих пальцев лишиться, а то и глаза, но ворон ее не трогал, а только мученически вздыхал и воздевал острый клюв к потолку. Или впечатлительной Вере так казалось.