— Ну конечно, моя хорошая, ты меня спасла, — вздыхает Силко. — Спасибо. Я рад, что ты так обо мне заботишься.
— Нет, я все порчу, я ужасная, это все из-за меня, — частит Джинкс, захлебываясь словами, жутким речитативом. — Все умирают, да, и руки, руки в крови, и все вокруг в огне, и я… и Вай…
— Не говори так. Ты замечательная, — мягко втолковывает Силко. — Ты лучшее, что есть в моей жизни, Джинкс. Не знаю, что бы я делал без тебя.
И она предсказуемо заливается слезами, которые Силко терпеливо утирает вытащенным из кармана платком. Лицо Джинкс все в темных потеках от макияжа, она неловко трогает кожу под глазом, глядит на темные пальцы и нервно улыбается:
— А-а, я теперь прямо как ты…
Силко фыркает уже совсем спокойно. Вспоминает, как когда-то Джинкс разрисовывала его и себя одинаковыми цветочками и звездочками — такие до сих пор украшают его потолок среди злобных морд… А теперь они оба в крови, перепачканная Джинкс и он, который ее успокаивал.
Подождав еще, чтобы она точно перестала плакать, Силко помогает еще немного трясущейся Джинкс встать, отводит ее умыться — без яркого макияжа та кажется моложе и потеряннее, и у Силко знакомо сводит сердце от осознания, что его дочь еще совсем юная и уязвимая. Крови на ее руках больше нет, но Джинкс всматривается в свои ладони, нахмурившись.
— Идем, посидим внизу, — предлагает Силко. — Хочешь тот коктейль, который тебе нравится?..
— Нет. Еще чаю, — бормочет Джинкс. — И послаще.
Они проходят мимо кабинета, в котором поспешно отмывают кровь. Силко слушает запутанные рассказы Джинкс о ее новых выдумках.
Наверное, она и правда его спасла. Не от убийцы — от кошмара одиночества, от холодной безучастности ко всему миру. Благодаря Джинкс Силко еще что-то чувствует — так больно и пронзительно.
И теперь он должен спасать ее.
========== 10; болезнь ==========
Силко тонет. Снова погружается в густую вязкую воду, обжигающе-горячую, невыносимо разъедающую — кожу и мысли. Захлебывается этим жутким киселем, чувствуя мерзкую горечь на языке, в горле, даже в легких — распирает, горит, только спичку поднеси. Все мысли теряются, вспыхивают отдельными огненными письменами, но думать получается едва-едва, как будто его тяжело ударили по голове железным кулаком. Образы мелькают — тоже как сквозь мутную воду, искаженные, жуткие, калечные — как он сам.
Он зовет кого-то срывающимся голосом — то ли Вандера, то ли Джинкс, но никто не отзывается. И он снова совсем один в черной речной пустоте, и только илистое дно с отложениями химикатов готово принять его в мягкие успокаивающие объятия.
Лучше бы он остался там, на этом дне.
В себя приходит Силко очень медленно, как будто возвращается из мертвых. Сознание с трудом удерживается в трясущемся скованном теле, он с трудом понимает, что лежит в собственной кровати, рядом горбится усталая Джинкс, а где-то в углу возится темная паучья фигура, в которой Силко изумленно узнает Синджеда. Каким чудом Джинкс его вытащила из темного логова и привела в дом…
— Что… — кашляет Силко; голос звучит как грохот ржавого железа. Вопрос так и повисает оборванным, потому что у него нет сил продолжать. Только горло вспыхивает болью, словно ему воды из реки в рот залили.
Прикорнувшая Джинкс тут же распахивает глаза, кидается к нему, с грохотом роняя табурет. Обнимает, наваливаясь, что-то сдавленно шепчет, но на Силко снова накатывает волна больного жара, а в ушах что-то шумит. Ему нечем дышать — не из-за Джинкс, не из-за обожженных токсинами легких, а потому что лихорадочное и колючее сворачивается в груди. Пульс тяжело грохочет в ушах, вдавливая его в постель.
— Ты заболел, — шепчет Джинкс, как будто оправдываясь. — Тебя Севика нашла… в кабинете. Ты отключился над бумагами. Ох, прости, прости, я хотела с утра зайти к себе, но так увлеклась бомбами, я должна была… Нет, я обязана!..
— Нет, нет, все в порядке, — сипло спорит Силко. — Ты-то тут причем…
Он чувствует себя… совершенно разбитым. Уничтоженным до основания. Закрыть глаза — и сгинуть. Мысль искусительная, но только упрямство позволяет Силко держаться в сознании. Пытаясь сказать что-то еще, он страшно закашливается.
— Ослабленный иммунитет, — ворчит Синджед, многозначительно указывая на свой глаз. — Неудивительно, что болезнь развивается так быстро и серьезно.
— Док сказал, у тебя оспа, — быстро добавляет Джинкс.
Силко давится лающим кашлем — чувствует, как его чуть запоздало из-за рассеянного сознания окатывает диким ужасом. Смотрит на Синджеда, ища подтверждение жуткому приговору, даже пытается привстать на трясущихся руках. Боги, да он одной ногой в могиле…
— Ветряная оспа, — огрызается Синджед, поправляя виновато поежившуюся Джинкс, — обычная детская болезнь, но взрослых подкашивает только так, если раньше не переболел. Джинкс будет сидеть с тобой, она болела. Севика тоже, а вот остальные твои подручные не все помнят… Не советую разносить дальше, — доктор скованно пожимает плечами. — В общем, разберетесь. Я оставил немного лекарств и рекомендации…
Силко кивает, успокоенный. Тьма медленно накрывает его снова.
В следующий раз он открывает глаза, когда Джинкс с силой встряхивает его за плечо. Свет приглушен. Сосредотачиваясь с трудом, Силко отмечает, что лежит в другой рубашке, старой, заношенной, а у двери на крючке висит огромный плащ Севики, еще слегка мокрый от дождя, — значит, это она о нем позаботилась… Джинкс помогает сесть и вручает ему ту самую кружку с обезьяньей мордой; перед глазами все плавает, и Силко едва не роняет ее, расплескивая густой зеленоватый отвар, но Джинкс упорно впихивает ему кружку, придерживая руки и помогая отхлебнуть.
Если Силко и ненавидит что-то больше всего, так это беспомощность.
— Док сказал, это какие-то травы, — ответственно поясняет Джинкс. — Полезные!
Горло раздирает от осторожных мелких глотков; на языке оседает неприятный травяной привкус, но у Силко не хватает дыхания, чтобы попросить у Джинкс воды. Эгоистичное просыпается в нем, тяжелое, дурманное — он не хочет, чтобы Джинкс уходила, боится остаться один, чтобы снова провалиться в кошмар, где его все оставили подыхать в проклятой реке.
— Как ты? — боязливо спрашивает Джинкс. Совсем тихо, как будто опасается, что их кто-нибудь подслушает.
Силко пожимает плечами.
— Все хорошо, — лжет он, чтобы ее успокоить.
Звучит так, будто он выкурил десять сигар подряд.
Джинкс и правда не отходит от него, помогает доплестись до ванной, когда горло рвет дикий кашель, сотрясает все его тощее тело. Джинкс сторожит под дверью — на тот случай, если Силко рухнет и расшибет голову о кафельную раковину. Откашливаясь, Силко обреченно и зло думает: хотя бы, блядь, не кровью. Возможно, он не умирает, но всего его переламывает от боли в костях, от вспышек поднимающейся температуры.
Потом Джинкс приносит еще какую-то травяную дрянь, пичкает его лекарствами, в которых Силко с облегчением не чувствует кисловатого привкуса «мерцания»; все время Джинкс его дергает, не позволяя слишком глубоко проваливаться в жаркое тесное забытье, но в то же время не разрешает переползти к письменному столу, чтобы заняться делами, когда Силко чувствует себя чуть лучше. В Джинкс прорезается что-то самоуверенно-властное, когда она велит ему соблюдать постельный режим, и Силко с легкой ухмылкой замечает в ней черты, подсмотренные у него самого. И они сидят вместе, и он не знает, какое сейчас время.
Он просыпается с криком, прижимая руку к пылающему глазу. Силко снова кажется, что лихорадка растекается от раны, что из глаза течет рыжий гной, скользя по пальцам, а шрам — вскрытое мясо, влажно-горячее, мокро-кровавое. Его почти накрывает истерикой, он — снова мальчишка, подыхающий от воспаленных ран. Но Джинкс все еще здесь, перехватывает его руки, отводя от лица и не позволяя разодрать сухой серый шрам ногтями. Успокаивает, выслушивая его неразборчивые вскрики. Обессиленный, Силко утыкается ей в плечо и вздрагивает, наконец-то находя опору. Пахнет едкими красками и травами, которые она для него заваривает.
