Им было, по выражению неисправимого Этьена, “друг друга мало”. Он посватался к ней, ее отец поколебался, но согласился. Кажется, она тоже обрадовалась.

Целый год он был счастлив, целый год предпочитал общение с молодой женой всему другому. Дружеские попойки, турниры, охота и иные мужские развлечения – все отодвинулось, стало неважным, скучным, тягостным.

Их первый ребенок, мальчик, родился мёртвым. “Красивый маленький Амори”, плакала его жена. Он не мог утешить ее, и, что самое страшное, медики, осмотревшие Эвелин после родов, категорически запретили ей иметь других детей.

Ха! Они не знали, с кем связались. Это была кошка, тигрица. Любви, требовало ее истерзанное лоно. Любви и как можно больше!

Она не верила медикам, он боялся и никак не мог решиться.

Ее брат смеялся над ним и советовал ему своих смазливых служанок и любовниц. “Какие груди!” – восклицал Жеро, обрисовывая в воздухе нечто огромное, в чем можно было утонуть. – “Какой у этой бабы зад! Не то, что моя сестра, там же есть за что подержаться!”. Барон советовал ему прогнать жену, но Сен Клер и помыслить не мог о таком. Он отшучивался, но долго так продолжаться не могло. Природа требовала своего, и когда жена в очередной раз вошла к нему ночью, он не сумел оттолкнуть ее, как делал это раньше, ради ее же блага.

Она была счастлива, глупая девчонка. Она думала, что родит ему дитя и все будет хорошо, а бестолковые врачи… что вообще они понимают?

Она шутила и смеялась, подтрунивая над своим животом, который рос день ото дня. Она не знала страха, вот только голова ее все чаще болела, но это ведь пройдет, думал он, глядя, как она сидит за рукоделием, иногда морщась и трогая пальцем висок.

Она становилась все полнее, красивое лицо совсем опухло, и навестивший их барон смеялся над ней, называя его влюбленным слепцом, обожающим луну – “И вправду”, думал Амори, обнимая жену, “моя луноликая”.

А в одну проклятую ночь он уснул рядом с ней, после той любви,что она ещё могла дать ему. Через пару часов проснулся от ее храпа – спросонья не понял, в чем дело, потом ощутил, что кровать мокра – слуги внесли свет и он увидел свою Эвелин, с пеной на губах, она смахивала на бешеную собаку, которой пугала его кормилица в раннем детстве. Ее лицо посинело, воды излились, но ребенок внутри был мертв – тоже мальчик, вот только он был страшен – расплывшееся тельце, темно-багровая кожа.

Их так и похоронили вместе в фамильном склепе.

Он пил и выл неделю, а потом приехал барон и они кутили ещё две недели. Потом Этьен, потом ещё кто-то…

Этьен тогда мерзко пошутил, сказав, что беременным женщинам надлежит писать завещание. Сен Клер едва не убил его, хвала Господу, их растащили...

Через два месяца беспробудного пьянства он плюнул на все, оставил родовое гнездо тётке и ушел в орден Храма, послушником, потом рыцарем. Потом была Палестина, будь она проклята, это чертова жара, мухи, мертвецы, Хаттин.

Он моргнув, почти вскочил. Неужели он задремал?

- Господин, что с вами? – донёсся чей-то голос. – “Дьявол, кто это? Где он? Сейчас ночь, его стража. Проклятье, почему так ломит все тело? Сколько они выпили вчера с бароном? С каким бароном, стой-ка, барон-то мёртв, а как же это?”

- Господин? Сэр Сен Клер!! Сэр Осберт!!! На помощь!

Он упал на колени и его стошнило, в основном вином. Храмовника трусило, на лбу появилась испарина, он силился подняться и что-то сказать, но руки страшно дрожали и никак не получалось встать

Сэр Осберт проснулся, неспешно встал, подошёл к тамплиеру и с минуту смотрел на него.

- Мерзость какая! – наконец желчно сказал он. – Вставай, Хамон. Его, наверное, укусила вчера одна из тварей, и он вот-вот обратится. Живо, берите еду и вино, оставим его здесь.

- Что, вот просто так и бросим? – ужаснулся Андрэ. – Одного, умирать среди чудовищ?!..

- А чего ты собираешься ждать, болван?! – пренебрежительно заявил рыцарь. – Пока он превратится и встанет? Ну так давай, оставайся с ним, будете вместе бегать, бледные и красивые, и на пару жрать людей. А мы вернёмся в убежище и хоть чем-то попробуем помочь тем, кто нас ждут.

- Но господин, это не по-христиански! – зароптал было стражник, но умолк, натолкнувшись на тяжёлый взгляд ле Дюка.

- Ну так прочитай над ним поминальную молитву. – ухмыльнулся тот.

– Осберт, – прохрипел Сен Клер, приходя в себя, – это не… никто меня не кусал… это жёлтая лихорадка… спроси Джослина.

- Какая ещё жёлтая лихорадка? – рыцарь торопливо собирал вещи, увязывая все в мешок из покрывала. – Хватит мутить воду, храмовник. Смирись и прими свою участь, как и подобает доброму христианину. Как там было, Хамон? Аве Матер Деи… чего-то там… траляляля..

- Есть два пути: либо славить Свет,

либо сражаться с Тьмой. Смертью венчается мой обет, как и противник мой. Крест на моей груди ярко ал,

как кровь на червленом щите. Ave Mater Dei! (Лора Бочарова, “Ave mater dei”)- Хамон почти прокричал эти строки.

-Вот-вот, считайте, что помолились. Пойдёмте скорее отсюда, Андрэ, Хамон!

- Господин… может, позовём на помощь? Он бы вам помог…

- Да неужто? – ле Дюк нехорошо прищурился, рассматривая стоящего на коленях тамплиера, лицо которого раскраснелось и плыло от жара. – Он бы отрубил мне голову и не поморщился бы. И я скажу, что это доброе и благое дело. Живо, парень, я не буду два раза повторять! И не намерен торчать тут до вечера, ради Пресвятой Богородицы!

- Хорошо, не сердитесь, господин,. – стражник поднял на плечи один мешок.

- Хамон! Чего ты стоишь, как пень? Немедленно помоги Андрэ!! Или ты вознамерился остаться и скрасить нашему упырю время превращения? А то и себя на роль завтрака предложить? Ну, чего встал?! – со злостью заорал он на шута.

Тот не двинулся с места. Он сложил руки на груди и бесстрастно смотрел на беснующегося сэра Осберта.

- Ах так? – рыцарь, весь вне себя от злости и растерянности, шагнул к беспомощному Сен Клеру, который, лежа ничком на полу, шарил по сторонам в поиске меча. Не то, что меч ему много дал бы, даже найди он его вдруг, но умирать безоружным было совсем уж противно.

- Как жили мы борясь, и смерти не боясь, так и отныне жить тебе и мне. В небесной вышине , и в горной тишине, в морской волне и в яростном огне! (“Не бойся, я с тобой”)- раздался сильный голос шута, и храмовника вдруг заслонила чья-то тень.

- Отойди, предатель! – взвизгнул Осберт.

Шут только оскалился в ответ. Он показал своему господину один из метательных ножей – более чем красноречивый жест.

- Сию же секунду отойди и дай мне убить его! Он опасен, как ты не понимаешь? Он в любой момент может превратиться в кровожадное чудовище. Он сожрет тебя, дурак.

Хамон никак не отреагировал, оставаясь на своем месте.

Храмовник, так и не нашарив меча, нечеловеческим усилием поднялся на локтях, заглянув в глаза рыцарю.

- Давай, ле Дюк! Давай, режь меня, безоружного! Ну! Ты же спал и видел избавиться от меня. Ты что, считаешь меня соперником за амулет? Да подавись ты своей цацкой, где бы она ни была! – плохо понимая, что именно он говорит, он продолжил: – Ты глупец, Осберт. Ты лишил себя единственного истинно преданного тебе человека… – говорить было тяжело, мысли уплывали, язык еле шевелился в сухом рту.

- Я не убью тебя, тамплиер. Это сделают другие, менее щепетильные. Догнивай же в своей мерзости, ничтожество!!! И забери этого подонка без чести и совести, который осмелился предать своего господина. Прощай, храмовник! – рыцарь отвесил издевательский поклон, и исчез в дверном проёме, ухватившись одной рукой за мешок в едой и вином.

Андрэ поспешил схватиться за другой край мешка и последовал за сэром Осбертом. Последним, что видел Сен Клер перед тем, как его накрыло спасительное забытьё, были виноватые глаза стражника.

Хамон поспешно захлопнул дверь. Не известно, сколько ему удастся продержаться самому, но бросить больного на произвол судьбы он не мог.

Тамплиер пылал жаром. Шут уложил его на сломанную кровать, раздел и как мог, протер оставшейся водой из фляги, надеясь хоть немного сбить жар.