Новое руководство России, пришедшее к власти сразу после краха СССР, всеми силами старалось дистанцироваться от советской системы и уничтожить ту идеологическую базу, на которой основывалась легитимность тоталитарного государства, и прежде всего – саму идею революции. Реформаторы попытались связать постсоветскую Россию с дореволюционным развитием страны, как бы вычеркнув советский период из истории. Они старались показать возможность преемственности досоветской и постсоветской России, подчеркивая значимость эволюционного пути, продолжения мирной, как это имело место в конце XIX – начале XX века, а не форсированной (насильственной, тоталитарной, сталинской) модернизации, превращения России в «нормальную» европейскую страну, такую же, как и другие государства Центральной и Восточной Европы, уже совершившие такой поворот. Но как образец политического движения в первой половине 1990-х годов была опять принята модель «модернизации сверху», решительных институциональных реформ, проводимых властями принудительным образом, несмотря на явное сопротивление консервативно настроенных остатков партийно-советской номенклатуры, региональной бюрократии и инерционности основной массы населения[4]. Ставка на проведение экономических реформ (без глубокого изменения базовых социальных институтов: политической полиции, суда, правоохранительных органов, массового образования и т. п.) натолкнулось на устойчивость воспроизводимых ими массовых представлений и государственный патернализм ожиданий населения.
Свидетельством дискредитации самой идеи революции в постсоветский период можно считать радикальное изменение отношения российского общества к событиям августа 1991 года – краху путча ГКЧП, за которым последовали ликвидация союзных властных институтов, а затем и полное уничтожение СССР. Победа над сторонниками коммунистического реванша недолгое время воспринималась как последняя, но уже демократическая, антисоветская революция. Она мыслилась как аналог «бархатных» революций в социалистических странах Восточной Европы (или продолжение процессов декоммунизации), завершивших долгий период тоталитаризма и утопических трансформаций общества и человека. Но спустя два-три года (после конфронтации правительства Ельцина с просоветским Верховным Советом РСФСР и расстрела Белого дома в 1993 году) романтический ореол 1991 года погас. Всего 10 % опрошенных упрямо продолжали называть победу сторонников Ельцина над путчистами «демократической революцией», несмотря на всю путинскую демагогию, обличение «лихих девяностых» и характеристику распада СССР как «величайшей геополитической катастрофы ХХ века». Через 25 лет, в 2016 году половина опрошенных уже не помнила и могла ответить на вопрос, чем был август 1991 года. За время путинского правления эти события утратили свой смысл, превратившись в малозначимый «эпизод борьбы за власть»[5]. 90 % молодых людей вообще ничего не знают о таком, казалось бы, поворотном событии в новейшей истории России. И этот факт производит, может быть, самое сильное впечатление.
N = 1600. Без затруднившихся с ответом.
Рис. 13.2. Как вы сейчас оцениваете события августа 1991 года?
Три революции: избирательность ритуалов государственной идентичности
100-летняя годовщина Февральской революции 1917 года (крах самодержавия) прошла почти незамеченной. Кремлевское начальство слишком поздно сочло нужным отреагировать на эту дату. Агитационная машина очень медленно начала заводиться, вбрасывая в публичное пространство разные версии давно прошедшего: от заговора масонов против царя или предательства элит до клерикальных стенаний о святом царе-мученике и страстотерпце. Крах империи связывался с греховностью образованного общества, атеизмом беспочвенной интеллигенции, влиянием Запада, общим нравственным разложением и «порчей нравов». Редкие голоса либеральных историков и политических философов рассматривали отречение царя либо как «зарю российской демократии», либо как начало цепной реакции, приведшей к социальному «хаосу» и трагедии народа[6]. Как и их оппоненты из лагеря русских консерваторов, либералы были склонны к идеализации и апологии тех, кому они сочувствовали (кадетам, октябристам), преувеличивая их достоинства и демонизируя противника (монархистов, эсеров, большевиков). Более умеренные историки и публицисты говорили об обреченности российского государства, неспособного вовремя начать реформы и адаптироваться к изменениям в мире, бездарности и политическом дилетантизме слабого царя, не понимающего логики распада империи, неизбежной эрозии патриотизма из-за проигрываемой империалистической войны, об усталости общества, последствиях нерешаемых социальных проблем и т. п. Но и у тех, и у других за рамками объяснения оставались главные вопросы: почему при всех достоинствах тех, кто пришел тогда к власти, при массовой эйфории, опьянении от провозглашенной свободы, перехода к республиканскому правлению, победители в Февральской революции оказались несостоятельными политиками, так легко отдавшими власть большевикам[7]. Общих дискуссий в целом не получилось.
Поэтому в массовом сознании (общественном мнении, фиксируемом опросами «Левада-Центра») сохранились главным образом советские каноны трактовки Февральской революции:
Таблица 114.2
Какая из следующих точек зрения по поводу Февральской революции вам ближе?
(один ответ)
N = 1600.
Еще при Ельцине, который начал поиски «национальной идеи» России взамен коммунистической идеологии, в обществе, публичном пространстве стал заметен рост числа тех, кто после распада СССР искал истоки деградации страны в разрушении монархии, и затем – некоторое преобладание их над респондентами, придерживающимися обычной для советского человека веры в прогрессивный характер свержения царя. Косвенно на это указывает и увеличение числа людей, негативно оценивающих свержение самодержавия и рост симпатий к последнему царю, его образу безвинной жертвы и мученика революции. Но размывание советских идеологических стереотипов не означало поворота к прозападным и демократическим ценностям. К настоящему времени проблематика выбора направления национального развития почти не вызывает интереса у обычных людей, для которых главной национальной идеей остается «стабильность» (отказ от перемен и потрясений), а нынешняя система все чаще оценивается как наилучшая в сравнении с советским прошлым или демократией западного образца.
Таблица 115.2
15 марта (2 марта по старому стилю) 1917 года российский император Николай II отрекся от престола. Прошло 100 лет, но люди до сих пор по-разному оценивают это событие, которое положило конец российской монархии. С какой из следующих точек зрения вы бы скорее согласились?
N = 1600.
Годовщина Великой Октябрьской социалистической революции (далее мы будем ее называть аббревиатурой ВОСР, следуя обычаям позднего брежневского новояза) была главным государственным праздником в СССР (сам праздник 7 ноября установлен в 1918 году, а с 1927 года 7 и 8 ноября объявлены нерабочими днями). 7 ноября каждый год в Москве на Красной площади проходил военный парад (в больших городах и областных центрах – свои, поменьше), во всех городах – массовые демонстрации и митинги, возглавляемые партийным и советским руководством, вечером – праздничные концерты, салюты, гуляния, застолье. С концом советской власти эти ритуалы закончились, последний военный парад 7 ноября прошел в 1990 году. После краха ГКЧП последовал запрет КПСС, и 7 ноября перестало считаться государственным праздником; с 1992 года выходным (праздничным) днем остался только один день вместо двух – 7 ноября. Еще через 5 лет (в 1996 году) при Ельцине, боровшемся с сопротивлением коммунистов в парламенте, этот праздник был переименован в «День согласия и примирения»[8]. В конце декабря 2004 года Путин отменил и этот праздник, 7 ноября стал обычным рабочим днем. Выходным (нерабочим) сделали «День народного единства» – близкий по времени Праздник иконы Казанской Божьей Матери, отмечаемый Русской православной церковью 4 ноября в память об «освобождении Московского Кремля от поляков в 1612 году» (историками эта дата не подтверждается).
