— Вместо коньяка ты бы лучше помолился Анастасии Узорешительнице. Может быть, она отвяжет кого-нибудь из нас.

Молча слушали «Лебедя», потом «Лунную сонату», потом «Мечты о любви» Листа, арию из Третьей оркестровой сонаты Баха. Вроде бы после того, как все переживания отхлынули, и хотелось спать, а не спалось. Часы показывали всего лишь без десяти десять. После рода Клинтона и Ельцина прошло каких-нибудь полчаса. Впереди была целая долгая ночь.

— А мне кажется, что убийца Кеннеди тут всё же ни при чём, — сказал Чижов.

— Нет, на такое гадство он не способен, — кивнул отец Николай. — Шалопай он отъявленный, но не мерзавец. О, мне вот эта мелодия больше всего нравится. Это Григ, да, Вася?

— «Утро» из сюиты «Пер Гюнт», — сказал Чижов.

— Пробуждается, пробуждается всё, — улыбался, слушая музыку, отец Николай. Теперь, когда глаза Чижова перестали слезоточить, жидкость потекла из глаз его духовника.

— Каково мы в нынешнем году Пасху встречаем, а, батюшка! — как можно веселее произнёс Василий Васильевич.

— Да-а-а! — шмыгнул носом священник. — Ничто не случайно в этом мире ведь в самую Страстную Пятницу... — Отец Николай оглянулся и посмотрел на фотографию, висевшую у него за спиной. На ней были изображены отец Александр Ионин и матушка Алевтина. Отец Николай вздохнул: — Батюшка и матушка, отец Александр, матушка Алевтина! Вы от немца страдали, а я вот от нашего олуха пострадал. Но пострадать надо, это хорошо, даже очень.

— Хорошо ему! — проворчала матушка Наталья.

— А вот я недавно обнаружил такое, — вдруг вспомнил Чижов. — В какой день полетел Гагарин? Двенадцатого апреля. В день Иоанна Лествичника, который написал «Лествицу», а лествица — в небо.

— Совпадение, но не случайное, — промолвила матушка.

— Таких совпадений много, — сказал отец Николай. — И всё же какие хорошие оказались Клинтон и Ельцин. Ну побили, ну чёрного Дионисия забрали, ну связали, ну даже если собачек потравили. А ведь могли бы и дом поджечь, чтобы совсем без свидетелей. Ан нет, пожалели нас. Я на них, пожалуй, даже в милицию заявлять не стану.

— Ещё чего! Не станет он! Нет рк, если икона ценная, её надо вернуть! — сменив доброе своё начало на вздорное, проскрипела Наталья Константиновна. — И икону вернуть, и гадов этих в тюрьму упечь.

— Ну вот, опять ты, Наташа, — проворчал отец Николай. — Вот лишь бы поспорить со мною! Вот натура хохляцкая!

— А вы, Наталья Константиновна, разве хохлушка? — с улыбкой спросил Чижов.

— Родители мои украинцы, — ответила матушка. — Но я сама себя считаю русской, потому что у меня муж русский. А икону всё равно надо вернуть. Мы её лучше продадим, а деньги... Ой, что это? Гляньте-ка на свечу!

Свеча на столе и впрямь вдруг повела себя очень неприлично. Ни с того ни с сего она стала клониться, гнуться, неся огонёк свой прямо в сторону газеты, лежащей поверх конфетницы.

— Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас! — зашептал отец Николай, пытаясь подскакать на стуле к пожароопасному концу стола, но он только шатнул стол, свеча дрогнула, коснулась огоньком утла газеты, и газета занялась, будто только того и ждала.

— Вот вам и не подожгли! — плаксиво промолвила матушка. — Зубами скатерть сорви, отец Николай!

Этот совет оказался губительным. Так бы, глядишь, газета сгорела бы и ничего больше не подожгла. Но когда отец Николай, изогнувшись, достал зубами до края стола и сдёрнул скатерть, конфетница рухнула на пол, а газета, совершив совсем уж какой-то дерзкий прыжок, ринулась прямо под тюлевую занавеску. Пыхнули искры, огонь весело и резво побежал вверх по лёгкому старому тюлю.

— Ну, теперь уж точно — пропали, — молвил отец Николай. — Можно начинать друг перед другом исповедоваться. Рано радовались, что всё так хорошо кончилось!

Глава девятая

БЕЛОКУРОВ ПОГУЛЯЛ

— А это? Элементы сладкой жизни?

И вы знаете, я не удивлюсь, если завтра

выяснится, что ваш муж тайно посещает любовницу.

— Что-о-о?!!

— Вот тут у нас героический шрамик, мы о нём уже наслышаны, он нас так украшает, такой ровненький, мужественный, — говорила Элла, легонько прикасаясь кончиками пальцев к его щеке, где пролегал изящный шрам — след отлетевшего от стены осколка во время расстрела Белого дома. Белокуров только что проснулся и не знал, который час и сколько он проспал в объятиях Эллы. Сознание тотчас высветило подробности провалившегося дня — утренний мухмурлук, я у тебя тяжёлый, сегодня вечером прошу не задерживаться, главный бестиарий, балаганная лекция о крестовых походах, радуга, магазинчик деликатесов, бесплодные поиски Василия, любовное грехопадение, любовный переплёт...

— О-о-о!

— Вот, мы уже стонем, нам, наверное, плоховато после столького выпитого.

— Квасу хочу ледяного.

— Понятное дело, квасной патриотизм клокочет. Сейчас принесу.

— Неужели есть?

— А как же!

— Ты — лучшая в мире женщина.

— Только потому, что у меня есть ледяной квас?

— Довольно рассуждений. Квасу!

— И зрелищ? Иду.

Он полюбовался ею, как она выбралась из постели, надела халат, схватила со стола пару грязных тарелок и устремилась на кухню. Он, оставшись один, кинулся к будильнику. Часы показывали всего лишь семь часов вечера. Ещё совсем не поздно, и можно успеть спасти Прокофьича.

— О Боже! — простонал опять Борис Игоревич, сидя в чужой супружеской постели, зябко кутаясь в одеяло. Его слегка колотило.

...Любовный переплёт, потом какое-то сумасшедше-счастливое сидение за столом, поедание деликатесов, питие шампанского и можжевеловой, щупальца осьминогов оказались невкусными, зато всё остальное — отменное, и шампанское не ахти, а можжевеловая превосходная, а потом — опять вихрь, обвал, крушение, провал в небытие, тьму, сон без видений, подобный смерти, но вот теперь — опять надо было жить.

В комнате царил закат...

Неужели всё это и впрямь произошло? Белокуров затосковал. Он хотел бы долго, очень долго ухаживать за Эллой, встречаться с ней, чувствовать себя влюблённым, но не падать с нею в бездну. Со временем влюблённость прошла бы. Наверное, прошла бы. Но теперь поздно было рассуждать, прошла бы или не прошла. Всё уже свершилось, плотина рухнула, наводнение затопило город. Что же теперь будет?

— Пост коитус бестиа тристит, — пробормотал главный бестиарий, глядя на лучи закатного солнца.

— Слышу-слышу про бестию, которая тоскует, — зазвучал смеющийся голос.

— Не тоскует, а тристит, — сказал Белокуров, делая на сей раз ударение на последнем слоге, превращая латинское слово в русское. — О, квас! Славу пою я тому, кто тебя изготовил. Пенный напиток волшебный, волшебной рукой сотворённый.

Квас и впрямь был дивный, ледяной, колючий, кисло-сладкий. Белокуров нарочно пил так, чтобы несколько ледяных капель упало ему на грудь. Тоска немного затихла. Элла включила магнитофон, из которого потекли «Мечты о любви» Листа, с точно такой же кассеты, какую Чижов подарил отцу Николаю. Элла подошла к Белокурову, села перед ним на корточки, положила голову ему на колени.

— Мне так хорошо с тобой.

Он даже не понял, кто это сказал — он или она.

Некоторое время они молча слушали музыку. Он не знал, что творится у неё на душе. В своей душе он чувствовал чудовищное смешение всего и помногу — тоски, счастья, любви, страдания, страха, наслаждения, боли, ужаса, восторга, стыда, бесстыдства, раскаяния, нежности, радости, радуги...

Он гладил её волосы и что-то шептал о любви. Она медленно поднимала на него глаза, полные неги и любовного обморока, и он понимал, что останется у неё до самого утра. Но понимал также, что этого нельзя допустить.

— Ты останешься? — спросила она тихо, робко.

— Ты не сможешь завтра работать со своими инострашками.