Владимир Георгиевич встал, распрямился, упёршись теменем в потолок пещеры. Расправил плечи, приятно хрустнув лопатками. Катя тем временем ниже склонила лицо к ублиетке.

— Мы разгадали тебя, ты теперь — наша, — произнесла она.

В следующую секунду откуда-то оттуда, из чёрной глубизны, поднялся жуткий, утробный, рыдающий стон:

— О-о-о-о-о-о-о-о-о!..

Это не было эхо. Это был чей-то чужой стон. Сама бездна стонала, отвечая на дерзкие слова Кати.

Княгиня Жаворонкова мгновенно вскочила на ноги, впилась ногтями в локоть Владимира Георгиевича.

— Что это было?

— Не знаю... — пробормотал отец-основатель. — Пойдём отсюда, пожалуй...

Он торопливо схватил край деревянной крышки и накрыл стонущую, раздразнённую ублиетку.

В спешке чуть не забыл фонарик. Когда подошли к двери, почувствовал, как дрожат пальцы. Еле попал ключом в скважину.

— Ну слава Богу, — сказал телохранитель Дима, увидев выходящих из пещеры.

— У меня коленки подкашиваются, — прошептала Катя, всем существом своим наваливаясь на локоть отца-основателя. — У нас получилось! У нас получилось, ты понимаешь это? Она есть. Она наша.

— Да... да... — отвечал Владимир Георгиевич, не зная, что и говорить ей. Теперь он прекрасно осознавал, что факелок был бракованный и, прогорев сколько-то, попросту потух. Но этот стон... Ему он пока не мог подыскать объяснения.

— Милый! — продолжала Катя, и он поневоле оглядывался, не слышит ли телохранитель. Но нет, он шёл на достаточном удалении. — Милый! Теперь ты понимаешь, как я люблю тебя? Между нами нерушимые узы. Ты понимаешь? Мы с тобой единое существо, как бы ни бросала нас жизнь. И вот тебе теперь моё слово. Ты сейчас скажешь Марине, что передумал на ней жениться.

— Да ты что! Опомнись, что ты говоришь!

— Да ведь ты не любишь её.

— Нет, люблю. И её, и тебя. Я не могу отказать ей. Ведь ты же не собираешься разводиться со своим Лёшкой.

— На Лёшке всё держится. А что держится на Марине? Я хочу, чтобы ты был только мой. Слышишь? Только мой!

— До чего же ты похожа на своего Лёшку.

— В смысле?..

— Тебе всего мало. Надо, чтобы всё было без дна. Вот — ваш смысл. Тебе мало, что я при тебе и я твой тайный любовник. Надо, чтобы я целиком принадлежал тебе. Вот — ваш общий смысл.

— Я сегодня же уеду отсюда ко всем на все четыре стороны, если ты не скажешь ей, что не женишься.

— Да что за ненасытность такая! Хорошо же, я скажу.

— Скажешь, правда?!

— Если ты так просишь об этом...

— Прошу! Умоляю. Не надо тебе на ней жениться.

— Вон, кстати, она стоит и ждёт нас. Пора идти на Ярилину горку, вот-вот закат.

— Прямо сейчас и скажи, объяви ей. Прямо сейчас!

— Прямо сейчас?

— Да! Умоляю тебя! Заклинаю тебя!

— Ну что ж...

Владимир Георгиевич набрал полную грудь воздуха и пошёл к Марине. Катя осталась стоять и наблюдать за тем, как он произнесёт своё страшное объявление. Всё внутри у Ревякина переворачивалось, корёжилось, сгорало. Марина стояла и смотрела на него в напряжённом ожидании, словно знала, с какими словами он идёт к ней. Он подошёл, остановился, глянул в её милое лицо.

— Марина... Хорошая, добрая моя Марина...

— Отец-основатель! — крикнула Катя.

Он оглянулся.

— Извините, можно вас ещё на одну минуточку?

Он тяжко вздохнул, понимая, что она сейчас скажет ему.

— Прости, Марина...

Медленно возвратился к Кате.

— Ну? Что?

— Не надо. Я передумала, — жалобно улыбнулась княгиня Жаворонкова. — Нам ведь и так будет с тобой хорошо. Правда?

Глава восьмая

ЧЁРНЫЙ ДИОНИСИЙ

— Послушай, у вас несчастные случаи

на стройке были?

— Нет, пока ещё ни одного не было.

— Будут. Пошли.

— Видишь, Васенька, нигде таких закатов нет, как у нас. Потому и название такое.

Василий и отец Николай пили чай у окна, глядели, как садится солнце, и Чижов рассказывал духовному своему наставнику про житьё-бытьё, стараясь напирать на такие ударения своей жизни, в коих чувствовал за собой какой-нибудь грех. В этом был уже сложившийся обычай в их общении. Накануне исповеди Василий Васильевич выкладывал священнику все свои грехи в частной беседе, а на исповеди каялся в том, что мало почитает Бога, мало молится и ходит в церковь, после чего отец Николай начинал спрашивать: «А каешься ли в том-то и том-то?» — помня всё, о чём Чижов поведал ему накануне за чаем или за какой работой.

— Злюсь на неё, бедную, и очень часто, — говорил сейчас Василий Васильевич про свою жену. — А о том, чтобы на себя самого оглянуться, каков, редко поминаю. Вот вы, батюшка, крестили её православным именем, а я так до сих пор не могу приноровиться звать её Лизой, по-старому зову — Ладой. И вообще, как бы сказать, робею тянуть её к православному образу жизни. Постов она не соблюдает, в храм ходит редко, можно сказать, и вовсе не ходит. У неё твёрдое убеждение, что всему своё время и, коль уж ей пока хочется быть покуда Элладой, а не Елизаветой, значит, нельзя творить насилие над природой. В том, что она мне не изменяет, я убеждён, — у меня на это чутьё. Но развлечениям она отдаёт должное больше, чем божественному. И при этом на Бога обижается — мол, я крестилась, а Бог мне так и не даёт ребёночка. И до сих пор, батюшка, я не могу найти способов, как ей объяснить всё. Лень моя дурацкая мешает. Всё боюсь ещё больше отпугнуть её от Бога, думаю: сама придёт к понятиям. И вот, стоит мне не её начать винить, а самого себя, как, вы знаете, отец Николай, она лучше становится. Начинает разговоры правильные вести. И мне стыдно. Понимаю: сам во всём виноват. Женщина ведь существо слабое.

— Всё верно, — вздохнул отец Николай и улыбнулся, оглядываясь, не слышит ли матушка. — У меня тот же грех. Ведь в Наталье моей тоже бес с ангелом вечно борются. Помнится, я однажды, лет десять назад, в сердцах сочинил про неё такие стихи:

У меня Наталия

Злая, как ракалия,

Вечно недовольная,

Хоть и богомольная.

И только во мне сии стишата промелькнули, как она сделалась добрая, ласковая, заботливая, всё по дому взялась делать, всему радуется, словно издеваясь над моей поэзией. Я тогда сказал: «Прости, Господи!» и спешно сочинил другое:

Нет, моя Наталия —

Как весной Италия.

Вечно всем довольная,

Жена краеугольная.

Так что твои чувства, Вася, всем известны в семейной жизни. Незабвенный мой батюшка отец Александр говорил, что жена — это точильный камень. Ею душа мужчины заостряется. Если точильный камень слишком мягкий — плохо заточится, если слишком твёрдый — тоже плохо. Нужна некая средняя твёрдокаменность в жене. Тогда мужчина хороший, как ты, как я. Всё же, меж нами говоря, мы с тобой не худшие. Как ты полагаешь?

— Вам, батюшка, виднее, — застенчиво улыбнулся Василий.

— Конечно, особо гордиться нам тоже нечем, — тотчас слегка нахмурился священник, — но и чрезмерное битие себя в грудь бывает губительно для русского человека. Я старый, много повидал таких самопобивателей. Такой что делает? Начнёт очертя голову каяться, бичевать себя — я разбойник, я вор, я пьяница, я женолюб, я то, я се. Кается день, кается другой, а на третий, глядишь, осмотрится по сторонам, да рявкнет: «Ах, я и такой и сякой, говорите? Ну, так и буду и таким и сяким, коли так!» И пойдёт хуже прежнего разбойничать. Вот и Кудеяра мне Господь послал такого. Президента Кеннеди он, видите ли, убил! И вроде бы каялся сегодня не в шутку, а в задней комнате башки всё же бутылка припрятана. И где он теперь?