Манифестом 9 июля было объявлено, что никакого своеволия или беззакония допущено не будет, а ослушники закона будут приведены к подчинению царской воле. Теперь настала пора осуществить на деле сказанное в Манифесте.
Посему предписываю Совету министров безотлагательно представить мне: какие меры признает он наиболее целесообразными принять для точного исполнения моей непреклонной воли об искоренении крамолы и водворения порядка.
12 августа 1906 г.
Николай.
Р. S. По-видимому, только исключительный закон, изданный на время, пока спокойствие не будет восстановлено, даст уверенность, что правительство приняло решительные меры, и успокоит всех».
Повеление Государя, шедшее вразрез с тем, что собирался делать Столыпин, не первый и не последний пример той роковой роли, которую играл Государь в его неудаче. Письмо очевидно кем-то подсказано; оно не соответствует слогу Государевых писем. Но это не важно. Столыпин предписание все же исполнил, несмотря на свои личные взгляды и заявления.
Мера 19 августа оказалась единственным изменением, которое Столыпин внес в закон об «исключительных положениях». Оно еще увеличило число смертных казней. В 1906 году люди еще не одичали, как теперь, и казни волновали. Помню впечатление от ежедневных газетных сообщений, что столько-то смертных приговоров там-то «приведено в исполнение». Правда, ко всему можно привыкнуть; сила впечатления даже обратно пропорциональна количеству. Одно мертвое тело на нервы действует больше, чем тысяча трупов на поле сражения. Говорят, Сталин остроумно сказал: «Один труп – это трагедия; а миллионы трупов – это статистика».
А что сказать про более мягкие, но столь же произвольные меры – про аресты, обыски, увольнения с должности, ссылки в определенные местности и т. п.? Они даже не отмечались в газетах. Они были нормою жизни. А как учесть, сколько на почве законного произвола происходило и беззаконий, которые оставались нераскрытыми и безнаказанными? Сколько побоев, истязаний и пыток в местах заключения? Невозможность такие случаи проверить благоприятствовала преувеличениям и прямым небылицам. Но понятно, какие чувства подобные приемы управления порождали в тех, кто им подвергался или хотя бы только в их существование верил.
Столыпин мог, даже не изменяя закона, по крайней мере, дать своим подчиненным инструкции применять закон сообразно духу времени. Правовой режим, который он хотел ввести, его обязывал к тому. Таких инструкций, однако, дано не было. Когда теперь опубликованы документы этой эпохи, можно увидеть, что скорее было обратное. Так, 15 сентября 1906 года Столыпин разослал руководящий циркуляр губернаторам за подписью своей и Трусевича. Он показателен.
В нем он напоминал, что окончательно введен новый государственный строй. «Надлежит признать, – говорит циркуляр, – что правительство твердо стоит на почве непоколебимого желания проводить намеченные Высочайшей волей реформы и т. д.». Казалось бы, что если это так, то все приемы управления, в том числе и по борьбе с революцией, должны были соответствовать принципам проводимой реформы. Должно бы было всем указать, что борьба с революцией не избавляет органы власти от обязанности и в этой борьбе законов не нарушать и беззаконий с их стороны не оправдывает. Это было бы тем новым словом, которое могло бы повлиять на административные привычки полиции. Вместо этого Столыпин им разъясняет, что с установлением нового строя «правительство ставит своим величайшим долгом во что бы то ни стало охранять общество от преступных посягательств». Это трафаретная формула, соответствующая старой идеологии власти. Когда она повторяется без оговорок, органы власти, привыкшие улавливать «волю начальства», не могли не вывести заключения: несмотря на новый строй, борьба с революцией ведется на прежних началах. Так и говорил циркуляр: «Не малодушием и компромиссами должны бороться слуги Государевы с крамолой, а энергией, твердостью и действительной решимостью за престол и благо России принести в жертву все свои интересы». Именно эти слова всегда до сих пор говорились. Столыпин как будто хотел ими напомнить, что в этом отношении «новый порядок не изменил ничего».
Отголоском «новых времен» явилась только немыслимая при старом порядке рекомендация губернаторам наряду с «местными коронными органами» пользоваться услугами и общественности, т. е. «частных лиц, сочувствующих борьбе с революцией», и «на первом месте патриотических и монархических обществ, образовавшихся в очень многих местностях Империи». Циркуляр советует «губернаторам принимать меры нравственного влияния к объединению и дисциплинированию организаций таких групп путем примирения и на почве устранения программных крайностей». Пикантность этого совета, между прочим, в том, что главной целью этих рекомендуемых организаций являлась борьба с тем новым строем, который Столыпин собирался вводить. Привлечение чисто «партийных» организаций к борьбе за порядок, превращение их донесений в «агентурный источник» было поощрением того разложения государственной власти, с которым Столыпин позднее не справился и которое Монархию погубило. Он сам подчинял «коронные органы государства» влиянию этих «безответственных организаций».
Но в репрессивной политике Столыпина оказалось нечто еще гораздо более недопустимое и несовместимое с «правовым государством», о чем мы полностью узнали только позднее. Я имею в виду его отношение к «провокации».
Это слишком широкое слово. Апологеты «внутренней агентуры» на это справедливо указывали. Такая агентура нечто другое, чем провокация; морально ею можно гнушаться, но она не провокация. «Провокация» вообще не нужна государству; она – злоупотребление его отдельных агентов. Им легче раскрывать преступления, созданные ими самими, чем те, в которых они не участвовали. При чистой провокации само государство бывает обмануто. Провокатор якобы ограждает от зла, которое сам же устроил. Когда раскрылось дело Азефа, Столыпин и его изобразил только «агентом». Он сказал в своей речи шутливую фразу, которая привела в восторг 3-ю Думу: «нельзя правительству ставить в вину непорядки по революции». Дума тогда удовлетворилась его объяснением. Азеф оказался перед нею оправдан; осужден был один Лопухин, который его роль обнаружил. Но так легко на это смотреть невозможно.
Настоящую позицию Столыпина в этом вопросе раскрыли не революционеры, а его же сотрудники; не в порядке его обличения, а в целях защиты и восхваления. Имею в виду генерала Герасимова, начальника Петербургского охранного отделения, главное действующее лицо этой системы. В 1933 году в Берлине он выпустил книжку, которую я видел во французском переводе – под заглавием «Tzarisme et terrorisme»[13]. Она совпадает с тем, что по возвращении из ссылки рассказывал Лопухин, что раскрыла другая мемуарная литература. Герасимову поэтому можно поверить.
Мы узнаем от него, что Азеф был выбран главою боевой организации, уже находясь на службе полиции, что он принял этот пост с благословения не только Герасимова, но и Столыпина. Знали ли они оба в то время, что Азеф удостоился чести этого избрания потому, главным образом, что в 1904 году руководил убийством Плеве и в 1905 году – великого князя Сергея? Герасимов уверял, что оба они об этом не знали; это было «до них». Он добавлял, будто по просьбе Азефа он даже отыскал один документ в архивах полиции, который и уничтожил; этот документ-де ясно доказывал, что об убийстве Плеве Азеф своевременно предупреждал, и даже называл имя будущего его убийцы – Сазонова. Выходило, следовательно, что какие-то лица из лагеря власти Плеве в это время нарочно дали убить. Характерно, что такая улика, если такой документ был, в угоду Азефу была Герасимовым, по его сознанию, все-таки уничтожена.
Но как бы то ни было, так как на обязанности Азефа лежало не раскрыть одно преступление, а исполнять систематически эту задачу без ограничения времени, т. е. так как после одного предательства он должен был все-таки свой руководящий революционный пост сохранять, то Азеф и Герасимов выработали совместно план общих действий; заключили между собой соглашение, которое обе стороны «честно» (выражение Герасимова) исполнили. Азеф обещал всегда доносить о том, что готовилось, а власть, раскрывая покушения и заблаговременно казня исполнителей, обязывалась не трогать революционных вождей, т. е. тех членов организации, которые преступление подготовляли. Иначе они могли бы о его предательстве догадаться. Исполняя это соглашение, полиция их не арестовывала. Им давали возможность уехать. Если же они медлили вовремя сами уехать, то за ними начинали так «демонстративно» следить, что они заподазривали, что открыты, и торопились исчезнуть. Бывало, что другие чины полиции, не посвященные в тайну, их арестовывали. Им давали возможность тогда убежать. Для правдоподобия даже судили и осуждали тех стражников, которые недоглядели за ними. Те, кто упустили по недосмотру, отвечали за тех, кто это делал умышленно.
