В 1838 году они отправились на юг Франции, к Пиренеям. Там Листер совершила героическое восхождение на Виньмаль (3299 метров), первой в истории покорив эту высоту. Кто об этом узнал? Никто. Следом за Анной туда взошел другой джентльмен, и газеты разнесли его имя по всему белу свету. Анна обратилась в суд, но журналисты и людская молва уже объявили принца Эдгара Нея покорителем горы. Это было еще одним поражением в жизни Листер, вдвойне обидным, потому что законную победу вырвал из ее рук не просто мужчина, а отпрыск бонапартовского маршала, враг всех англичан.

А денег все не было, и домашние проблемы росли. Энн часто скучала, плакала без повода или сидела целыми часами, вперившись страшными стеклянными глазами в пустоту. Доктора подозревали депрессию и даже предсказывали умопомешательство. Этого нельзя было допустить – Энн могла лишиться доступа к своему капиталу, попасть в зависимость от алчных родственников. Джентльмен Джек испугалась и за нее, и за себя – без супруги она станет никем, останется ни с чем. Существовал один лишь выход – новое путешествие, изматывающее, интересное, на полгода или больше. Куда-нибудь далеко, хоть на край земли, а лучше… Лучше в дикую, жуткую, интересную, малопонятную страну – в Россию. Они уедут, убегут в Россию! А когда вернутся, все как-нибудь само устроится, уладится, растрясется, образуется. Нужно ехать, нужно забыть о проблемах, обидах, о любви к Мариане. В поездке они с Энн сблизятся, срастутся, станут настоящими верными понимающими супругами – Листер очень на это надеялась. Она ожидала, что Энн не откажет, что даст денег, согласиться ехать с ней. Мисс Уокер выслушала свою супругу и безропотно согласилась. Да и был ли у нее выбор?

Еще в юности Листер читала книги о баснословной Московии, Сибири и Лукомории, о том, как куржавые крестьяне били французов при Бородине и французы отступали, задыхались в снежных вихрях, тонули в сугробах. Брат Изабеллы Норклиф, зная страсть Анны к путешествиям, частенько ее дразнил – то хвастал своими альпийскими похождениями, то сочинял истории, как едва не погиб в морской качке. Из России, куда он таки добрался, написал: «Анна, знай – кто не видел Санкт-Петербург, не видел ничего!» И задетая Листер уже готовила достойный ответ – представляла себя, черную и героическую, в цилиндре и сюртуке, посреди шумной ярмарочной сутолоки, окруженной полудикими гаркающими варварами и танцующими под балалайку медведями. Она уже слышала звуки придворного оркестра, вальсировала в золотом леденцовом крошеве дивных мраморных имперских залов, и ее голова кружилась от жирного блеска эполет, от сладкого пудрового запаха разгоряченных дамских тел…

Нет. Брат Изабеллы был неправ. Россия лишь начиналась в Санкт-Петербурге. Чтобы ее увидеть, нужно было отправиться вглубь, в Самару, Нижний Новгород, Астрахань, на Кавказ. Она чувствовала, что безграничная полудикая Россия ей по плечу и по сердцу – она желала исследовать ее, познать и покорить, словно капризную любовницу. И Джентльмен Джек набросала смелый сложный маршрут, назвав Энн лишь две его точки: «Санкт-Петербург и Москва. Дальше – посмотрим». Но дальше Уокер категорически не хотела, дальше был невыразимый безграничный ужас. Ее Россия заканчивалась хищными зубцами кремлевских стен. На эти глупые слова Анна лишь ухмыльнулась: джентльмен никогда не спорит с дамами.

Их путешествие началось в 2 часа 50 минут 20 июня 1839 года – дневник, как всегда, точен. С двумя слугами, Кристианом и Катариной (Гротцей) Гросс, и огромным тяжелейшим багажом (800 килограммов основной поклажи и 700 килограммов дополнительной) подруги-беглянки покинули Шибден-холл. В Лондоне купили компас, телескоп, запасные часы, кое-что по мелочи и получили заграничные паспорта – мисс Уокер была объявлена «племянницей мадам Анны Листер». Они переехали в Дувр, оттуда – в Кале и на пароме – в Копенгаген. Пересекли пролив Эресунн, из шведского Хельсингборга ненадолго заехали в Норвегию, побродили по Осло, накупили подарков родным. 22 августа были в Стокгольме. Там их ожидал паром, шедший в Або[1], первый город на пути их бегства в Россию.

Энн стало плохо заранее, за день до отправления, от одной лишь гнетущей мысли о предстоящей неизбежной пытке. У пытки были княжеский титул и громкая фамилия – «Князь Меншиков». Так назывался новенький щеголеватый пароход, курсировавший между Стокгольмом, Або и Петербургом, между Шведским королевством и Российской империей.

За день до отправления подруги приехали на пристань сдать багаж, получить билеты и разузнать о переправе. Бедняжка Энн побледнела, как только увидела крепкого подтянутого капитана Калькмайера в куртке цвета балтийских волн с пуговицами лунного отблеска и белой морской пенкой воротника. Господин капитан что-то гудел о своем пароходе, пришвартованном неподалеку у запасного причала, скрипел и пошатывался на длинных ногах и казался высоченной грот-мачтой. Капитан говорил и кренился все больше, и вместе с ним раскачивались пристань, суда, бухта, Стокгольм, горизонт, тусклое солнце, весь бледный обморочный белый свет. Энн почувствовала, как к горлу наплывами подступают теплые настойчивые волны морской болезни. Она вырвала из-под рукава платочек, приложила к пересохшим губам, ко влажному лбу. Стало легче.

Капитан Калькмайер гудел, отдавал команды, следил за погрузкой поклажи и терпеливо отвечал на вопросы беспокойных пассажиров. Он покачивался, сверкал улыбкой и звенел начищенными до блеска цифрами – расстояния, температуры, времени в пути, курсов валют. Бледная Энн почти ничего уже не понимала. Листер, напротив, довольно ухмылялась, ловила каждый дюйм, каждый цент этой в высшей степени содержательной речи.

Отправление было назначено на 8 вечера следующего дня. Подруги приехали с запасом. Продрались сквозь сумеречную сутолоку провожающих, зевак и карманников. Быстро перебежали по трапу – и вот они уже на борту. Энн мутило – от качливого трапа, мерзкого запаха угля, от вида капитана-мачты на мостике. Она раскапризничалась, отказалась спускаться в каюту, хотя за нее пришлось отдать целых 60 рублей и были обещаны мягкие лавки, свежее белье, ужин и чай. Уокер объявила, что переночует в их экипаже, загнанном во чрево парохода: «Иначе я не выдержу, я сойду с ума, умру!» Листер ничего не ответила: джентльмены не спорят с дамами. Она лишь резко, на каблуках, развернулась и, оставив подругу, замаршировала в каюту. В каждом звонком ударе ее кованых тяжелых сапог слышался гневный укор.

В каюте пахло деревом и свежим лаком. Анна скинула верхнее платье, запрыгнула на койку. Выходить на палубу не хотелось – накрапывал дождь, почти ничего не было видно. Она раскрыла путеводитель на главе о Финляндии. В это время проснулось колесо парохода и в такт ожившей машине запрыгали мелкие строчки утлых каменистых пейзажей, мшистых кочек, оврагов. Лопасти чаще ударялись о воду – картонные стенки, пол, потолок, вся каюта дрожала. Золотистые звонки рынды и прощальные мечтательные вздохи трубы потонули в грохоте пробудившегося стального сердца «Князя». Пароход легко развернулся и двинулся в бархатистую ночь притихшей Балтики, раскачиваясь в одном ритме со своим капитаном.

Toute en nuage – записала Листер поутру в дневнике. Все было в тумане. «Князь Меншиков» тихо шелестел лопастями, нащупывал путь в никуда. Вдоль палубы слепо скользили призрачные фигуры и рассеивались во мгле. Из молочной мути слышались проклятья – призраки спотыкались, невежливо наваливались друг на друга. К трем часам картина переменилась. Сорванец-ветер изодрал туман в ватные клочья, и заспавшееся полуобнаженное солнце торопливо прикладывало их к своему припухшему бледному лику. Ему, как и пассажирам, хотелось освежиться.

Судно прибавило ход. Пейзаж прояснился. Путешественники приободрились, несмотря на качку, быстро расправились с обедом. И уютно расселись по лавкам на открытой палубе – переваривать, дышать, говорить. К разноязычной пестрой массе датских фуражек, французских манто, шведских сюртуков, британских бачков, немецких зонтиков, бельгийских кружев присоединилось черное пятно, мисс Листер в шелковом прогулочном платье. С трудом нашла свободное место – уселась подле сдобной шведки и ее бессловесных дочек с плоскими, словно блюда, лицами. Мамаша, смешно коверкая язык Гёте, уютно причмокивая и закатывая глаза, курлыкала о красотах Санкт-Петербурга, «которых не передать», об увеселительных заведениях Ревеля, «которых при дочках не описать», о муже, успешном купце, живущем в российской столице, – о нем она могла говорить бесконечно, во всех пахучих комнатных подробностях.