Стихи Полонского "Безумие горя", "Я читаю книгу песен" и другие, а также дневники Штакеншнейдер дают нам представление о глубине его отчаяния. Так, в "Безумии горя" Полонскому представляются два гроба:

Один был твой - он был уютно-мал,

И я его с тупым, бессмысленным вниманьем

В сырую землю опускал;

Другой был мой - он был просторен,

Лазурью, зеленью вокруг меня пестрел,

И солнца диск, к нему прилаженный, как бляха

Роскошно золоченая, горел.

Удивительно совпадает описание дня похорон в дневниках Штакеншнейдер с атмосферой стихов. "День тот был такой ослепительный и знойный. Солнце, точно какая-то страшная и расплавленная печать, жгло и светило, и кругом была какая-то томительная, без всякой тени зелень".

И порывался я очнуться - встрепенуться

Подняться - вечную мою гробницу изломать

Как саван сбросить это небо,

На солнце наступить и звезды разметать

И ринуться по этому кладбищу,

Покрытому обломками светил,

Ту да, где ты - где нет воспоминаний,

Прикованных к ничтожеству могил.

Полонский долго не мог оправиться от этого удара. Он даже какое-то время пытается заниматься спиритизмом, с его помощью он ищет... "сообщения с тем миром, в котором скрылась его жена".

Невзгоды его жизненного пути могли, казалось бы, отразиться в его поэзии отчаянием или озлобленностью. Но отозвались они, пожалуй, только особой нотой печали, пронизывающей его лирику. В этой печали преодолено, растворено личное несчастье, это скорее печаль жизненной незавершенности вообще, нереализованных сил, печаль, не нарушавшая непоколебимой ясности духа.

Полонский принадлежал к тому типу поэтов, у которых жизненное поведение и личный облик вплотную слиты с поэзией. В письме к Фету он пишет: "По твоим стихам невозможно написать твоей биографии, и даже намекать на события из твоей жизни... Увы! по моим стихам можно проследить всю жизнь мою... Мне кажется, что не расцвети около твоего балкона в Воробьевке чудной лилии, мне бы и в голову не пришло написать "Зной и все в томительном покое...".

Работа над стихом для Полонского тесно связана с совершенствованием души: он считает, что душа - материал для лирического поэта, а "достоинства стихов его зависят столько же от внешней отделки, сколько и от крепости материала".

Показательно это требование душевной крепости - при всей мягкости его личного облика. Это не случайное для Полонского высказывание. Та же мысль выражена и в одном из самых поздних писем: "Творчество требует здоровья... Врет Ломброзо, что все гении были полупомешанные или больные люди... Сильные нервы - это то же, что натянутые стальные струны у рояля: не рвутся и звучат от всякого - сильного ли, слабого ли - к ним прикосновения".

Это несколько противоречит, может быть, устоявшемуся мнению о "слабости", "растерянности" Полонского, но именно это было очень важной для него жизненной и поэтической проблемой: сохранить вопреки всему - гонениям и насмешкам, личным несчастьям и болезням - неколебимую ясность работающей души. От этого и печаль его не безнадежна, не замкнута в себе, но "светла" и полна чувства незавершимости и открытости жизни.

Работа над собственной душой для Полонского - основа творчества, в конечном счете и самой стихотворной формы: "Что такое - отделывать лирическое стихотворение или, поправляя стих за стихом, доводить форму до возможного для нее изящества? Это, поверьте, не что иное, как отделывать и доводить до возможного в человеческой природе изящества свое собственное, то или другое, чувство".

Нерасторжимая слитность поэта и человека - не безусловно положительное свойство: свобода поэтического полета - "соколиного ширянья" - порою затруднена и отягчена у Полонского "человечностью" забот его поэзии. Это могло привести к тому, от чего сам о" предостерегал: к подмене поэтической простоты (а она для него была непременным требованием) - прозаичностью. "Простота" и "прозаичность" - очень существенное разграничение, и Полонский неоднократно подчеркивал, что для их различения "нужно особенное поэтическое чутье". Там, где это чутье ему не изменяло, стихи его и достигают наивысшего размаха и свободы. Именно на этом пути Полонский и приходит к самому замечательному своему достижению, и здесь он - первый среди своих современников: поразительно его умение "превращать в перл создания всякую жизненную встречу" (Фет).

Когда говорят о поэзии Полонского, как бы сами собой напрашиваются определения "загадочная", "таинственная" - и это при всей его безусловной простоте. "Он во всем видит какой-то особенный, таинственный смысл, - писал Добролюбов в одной из своих рецензий, - все возбуждает в нем вопрос, все представляет ему загадку". Тургенев отмечал у Полонского образы, "навеянные ему то ежедневною, почти будничною жизнью, то своеобразною, часто до странности смелой фантазией".

Но самое характерное для Полонского - именно сочетание двух втих как будто несовместимых сторон поэтического дара: будничную "жизненную встречу", почти подчеркнуто бытовую, на грани прозаичности он умеет высветить, продлить в какую-то бесконечную даль, где открывается в самой ее незавершенности, недосказанности глубокий, таинственный смысл. Тоньше всех подметил это Достоевский и выразил устами своей героини из "Униженных и оскорбленных" (речь идет о стихотворении "Колокольчик", по свидетельству современников, любимом стихотворении самого поэта): "Как это хорошо! Какие это мучительные стихи... и какая фантастическая, раздающаяся Картина. Канва одна и только намечен узор, - вышивай что хочешь... Этот самовар, этот ситцевый занавес, - так это все родное... Это как в мещанских домиках в уездном нашем городишке".

Замечательно здесь рядом стоящее: "фантастическая картина" - и "этот самовар, этот ситцевый занавес". Схвачено главное в лирическом даре Полонского: жизнь как она есть, самая реальная и обыденная, и в ней, - а не над ней, - открывающаяся далекая перспектива, это тайна самой жизни, неразгаданная и даже как бы без попытки разгадать - зримый образ тайны. Про Полонского не скажешь, конечно, как Фет сказал про Тютчева: "Здесь духа мощного господство". Он не взрывает так глубоко и сильно существенные пласты бытия, не решает мировых вселенских противоречий, но ставит перед нами обыденную жизнь так, что она предстает полной красоты и тайны и еще не раскрытых, неясных возможностей.