«Почему черт меня побери?»

  — Потому что я сказал тебе, вот почему.

  Шейн усмехнулся и вернулся к телевизору.

  Когда через десять минут Норма вернулась вниз, одетая в старый джемпер и обвисшие эластичные штаны, чтобы сделать утреннюю уборку в пабе, она обнаружила, что Ники засунул руку в ее сумку, сумочка открыта, последние десять фунтов, которые она собиралась заработать. свой путь в его карман.

  «Ты мелкий ублюдок! Как ты думаешь, что ты делаешь?

  Они оба знали ответ на этот вопрос.

  От страха в его глазах на мгновение прояснилось, Никки протиснулся через спинку стола и бросился к задней двери. Для крупной женщины Норма двигалась быстро, быстрее, чем Ники мог подумать. Дверь была открыта на шесть дюймов, когда она ладонью одной руки захлопнула ее, а другой ударила его по щеке, где на шее кожа сморщилась, как печенка.

  — Ты вороватый гек!

  "Здесь." Ники протянул ей две пятифунтовые купюры высоко над головой.

  Когда Норма потянулась к ним, он быстро повернулся и оставил ее ловить воздух, дверь распахнулась достаточно широко, а затем захлопнулась.

  — Дайте мне на вас напасть, маленькие гадюки, и я сверну вам жалкую шею!

  Она последовала за его смехом во двор, к мусорным бакам и пустой клетке для кроликов, к ржавой тележке, которая каким-то образом попала из Квик Сейв и так и не вернулась обратно. Ступив через ворота в узкий переулок между рядами домов, она бросилась за сыном, который бежал уже не торопясь, лениво подпрыгивая между собачьим дерьмом и битым стеклом. В конце переулка он остановился и торжествующе помахал украденными деньгами, прежде чем исчезнуть из виду на улице.

  Норма вздрогнула и повернулась к дому.

  — Запереть, вот чего он хочет. Шина стояла в застегнутом комбинезоне, готовая уйти.

  «Вот», — сказал Шейн, протягивая матери свою пачку «Шелкового разреза». — Сколько он получил на этот раз?

  Закурив сигарету, Норма втянула дым и медленно выдохнула. — Только все, что у меня было. А потом, когда она опустилась на стул, «Вы думаете, что где-то в процессе он усвоит свой кровавый урок, не так ли?» Но даже бомба с зажигательной смесью, брошенная разъяренным соседом, чей дом Ники дважды ограбил за одну неделю, не сделала этого. О, да, когда он лежал в больнице, Никки, конечно же, признал свою ошибку; и в те вечера, когда Норма терпеливо лечила следы ожогов на его руках и ногах, волдыри от груди до шеи и лица, тогда Ники снова и снова обещал ей, что изменится.

  Из кармана брюк Шейн вытащил небольшую складку из десятков и двадцаток и сунул одну из них ей в руку. Норма посмотрела в серые глаза. Не спрашивай, сказал ей голос, если не хочешь знать. — Спасибо, — сказала она. "Благодаря любви. Спасибо."

  Норма выросла в Ротерхэме, дочери сталевара и матери, которая в перерывах между шестью детьми работала за прилавком в местном магазине. Норма родилась последней, сломила дух своей матери и, наконец, ее сердце.

  Когда ей исполнилось три года, ее отец связал свою судьбу с косоглазой девочкой семнадцати лет, которая однажды вечером пришла в дом продавать счастливый вереск; Норма знала его только как воспоминание, конверт с закрученными фотографиями, край горечи, острый на лезвии ее материнского языка.

  Так что Норма провела свои первые дни в люльке рядом с банками с конфетами и газетами на прилавке, то суетясь, то игнорируя ее. Всякий раз, когда она плакала, ее переходили от одного посетителя к другому, получая много подхалимов и детского лепета, много любви в шкафу, и все это преходяще; ее мать всегда была последней, кто поднимал ее на руки, и первой, кто опускал ее.

  — Это ты прогнал своего отца. Обвинение, годами невысказанное, присутствовало только в глазах ее матери до того дня, когда она, ни о чем не подозревая, улизнула из магазина и не застала Норму и десятилетнего Гэри Праута, исследующих друг друга за диваном в гостиной, за диваном Нормы. серая юбка неэлегантно задрала ей лицо. — Ты, маленькая шлюха, это была ты!

  Норме было девять лет, и она думала, что ее мать, вероятно, права; в конце концов, двое ее братьев щупали ее годами.

  Когда Норме исполнилось тринадцать, семья повзрослела и переехала в Хаддерсфилд, дом в Лонгвуде с темными углами и стойким запахом сырости. Двое старших уже давно ушли из дома, одна беременная, замужняя и несчастная, брат в армии, пьяный в пабах Олдершота или Солсбери больше ночей, чем нет. Норма быстро располнела, почти взрослая; с небольшим макияжем и на каблуках она могла сойти за шестнадцать, даже за восемнадцать в пабах, и так оно и было. Мужчины толкали друг друга на улице и смотрели. Руки шли с девятнадцати на дюжину, ребята постарше столкнулись с ней в школьном коридоре. Одно из самых больших волнений Нормы, которое она помнила, потому что оно не было связано ни с болью, ни с вредом, было ожидание, когда в промежутке у картин загорится свет, а затем, в самом тесном свитере, медленно ходить слева направо, через перед экраном. Подобно кинозвезде, Норма чувствовала, как за каждым ее движением следят взгляды.