– Не торопитесь, – обезоруживающе улыбнулась Анита. – Вы отстали от жизни. Эпидемию удалось обуздать, с сегодняшнего дня срок обязательного карантина сокращен до пяти суток, циркуляр об этом вывешен на городской площади. А пять суток мы уже отбыли.

Рука Натальи Гавриловны опустилась, на ее белом лице появились зеленые пятна.

– Чего вы хотите? – проговорила она тихо.

– Для начала досказать. Пока ведь все верно, да? Я ни в чем не ошиблась? Вижу, что нет… Ваш брат должен был подыграть главным героям, в результате чего Алекс стал бы свидетелем непреднамеренного убийства злосчастной румынки. Расстояние было подобрано с таким расчетом, чтобы он разглядел фигуры и одежду, а лица – очень смутно. Что потом? Он, конечно, поднял бы шум, добился вызова полиции, и она нашла бы в овраге неподалеку бездыханный труп Марицы. Ее похитили из виноградника, где она работала одна, связали и приволокли в овраг – я это видела, но поблизости не оказалось никого, кто сумел бы ее отбить.

Максимов слушал внимательно, но далеко не все из сказанного укладывалось в его сознании.

– А что было бы дальше?

– Дальше? Ты выступил бы главным свидетелем, подтвердил на следствии, что Марицу убили у тебя на глазах, и подробно описал убийцу. О любовном пыле Григория Михайловича осведомлен весь хутор, ему было бы не отвертеться.

– Но показания мог дать и ее брат. – Алекс кивнул на одеревеневшую Ольшанскую.

– Он не имел права раскрывать свою личность, ему пришлось бы придерживаться роли бродяги. Ты – другое дело. Дворянин из Петербурга, офицер с безупречной репутацией. Твоему слову поверили бы безоговорочно.

– То есть вы планировали избавиться от соперницы и засадить мужа в тюрьму? – повернулся Максимов к Ольшанской.

Наталья Гавриловна распахнула ресницы, опалила его огнем, но ничего не сказала.

– Нет, Алекс, я уверена, что ее прожект состоял в другом. Отправить Марицу на тот свет – да. Но сгноить мужа в каземате… Незачем было тогда, как выражаются русские, gorodit ogorod. Убийство обставили как неумышленное, чтобы иметь возможность оправдать подсудимого. Тут все очень тонко… Представь себе: упекли его в кутузку, ждет он судебного заседания, а к нему на свидание приходит жена. Ставит условие: если он желает освобождения, то должен поклясться, что вернется к ней и навсегда забудет о всяческих интрижках. В противном случае она не станет нанимать адвоката, а наоборот, даст денег обвинителю, чтобы тот добился максимального срока. Как, по-твоему, пошел бы он на такую сделку, особенно если учесть, что Марица для него потеряна навсегда?

– Но что ему стоило пообещать, а потом нарушить клятву?

– Сомневаешься в его честности? Он аристократ, его отец – граф, хоть и обнищавший… И потом – Наталья Гавриловна всегда могла пригрозить, что добьется пересмотра дела об убийстве. Он жил бы, как под дамокловым мечом.

– Насильно мил не будешь, – изрек Максимов избитую мудрость. – Незавидное счастье она ему готовила…

Ольшанская окрасилась в цвет медного купороса и сорвалась на крик:

– Довольно! Мне надоело выслушивать ваши измышления… Прохор, Митяй, Афанасий, ко мне! Вышвырните их вон!

Из неосвещенных углов призраками выдвинулись три здоровенных детины и, засучив рукава, обступили гостей. Максимов потянулся к заднему карману, чтобы достать предусмотрительно взятый пистолет, но с хряском отворилась дверь, и в дом вошли пятеро жандармов, а с ними – Григорий Михайлович.

– А, моя ненаглядная! – провозгласил он с издевкой, протягивая руки к злокозненной супруге. – Приехала навестить меня? Давненько не виделись.

– Подонок! – бросила она ему с надрывом. – Ты растоптал мои чувства…

– Боже мой, сколько пафоса! Господа, – это относилось уже к жандармам, – будьте добры, проводите ее в участок.

– По какому праву? – Ольшанская поглядела на свою челядь в поисках поддержки, но детины остереглись связываться с блюстителями порядка и рассосались по углам.

– Тебе тоже придется ответить. Твои актеришки и мой обожаемый шурин во всем сознались, очередь за тобой.

Наталья Гариловна разрыдалась, а Анита толкнула Алекса локтем и указала глазами на выход.

Позже они сидели за столом в снятом в Констанце небольшом домике, далеко не таком фешенебельном, как особняк Ольшанских, и пили молдавское вино. Потягивая из фужера коралловую жидкость, Максимов не переставал восторгаться супругой:

– Ты молодчина… Но разрази меня гром, не возьму в толк, как ты обо всем догадалась!

– У меня уже имелись сомнения по поводу Ольшанских… Когда русские помещики выезжают в Европу, они стараются походить на европейцев. Им как будто совестно за свою русскость. А тут – сарафаны, яловые сапоги, вышитые рубахи… Недоставало только самоваров с балалайками. Ольшанская и ее свора приманивали к себе соотечественников, выбирая того, кто подошел бы им для осуществления плана. Попался ты…

– Но они и тебя засадили в барак…

– Наталья Гавриловна неглупа, она смекнула, что я буду помехой.

– Она тебя недооценила.

– Возможно. Но ты, признаться, меня удивил… Столько дней любовался из окна на балаганных шутов и не раскусил, что все это – сплошная клоунада.

Максимов потупился. Не делиться же с Анитой воспоминаниями о том, как карамельно ныло под ложечкой, когда Афродита, чтоб ее леший забодал, павой выступала из рощицы. Мужской взгляд на женщину всегда пристрастен, сердце доверчиво, а рассудок склонен к иллюзиям.

Анита не стала выпытывать его потаенные мысли. Она отодвинула фужер и как бы невзначай проронила:

– А ты помнишь мои любимые строки из Овидия?

– Помню. – Алекс встал из-за стола и расстегнул ворот. – Но к тебе они не относятся.

Он взял ее за плечи и повлек в спальню.

Деловые партнеры пожали друг другу руки и попрощались. Карл призывно махнул такси, а Игорь не торопясь пошел по вечернему городу в сторону башни. По авеню де Нью-Йорк, шумной, яркой, сверкающей, с бесконечным потоком галдящих туристов. В гостиницу рано, делать все равно нечего. Это был его третий вечер в Париже.

В первый он бродил по улицам, «впитывал» в себя дух Парижа. Лиза просилась с ним, но кто ж суется со своим самоваром в Париж? Сиди дома, клуша, занимайся хозяйством. Нечего тебе там делать, лавок достаточно и дома. Сказал, что будет занят, твердо пообещал парижские каникулы… когда-нибудь. Вот тогда и оторвешься по бутикам! Лиза надулась.

Настроенный на игривый лад, он шел через крикливую толпу, заглядывая в глаза женщинам, ожидая искры, роковой встречи, счастливой случайности. Увидел здоровенного детину в клетчатой юбке, играющего на волынке. Тот раздувал красные щеки, хмурился от напряжения и притопывал ногой в здоровенном солдатском ботинке. Через квартал старик в берете крутил шарманку с картинками. Этот был похож на француза, правда, когда какой-то зевака зацепился за распорки его инструмента, старик выругался по-польски. На углу сидел смуглый тип в чалме, размахивая зажатой в руке дудочкой, что-то доказывал французскому копу… Ажану! Перед типом лежал на тротуаре кожаный мешок, в который тыкал пальцем полицейский. Неужели кобра?

Гомонящая разношерстная толпа утомила его, он чувствовал, как вянет на корню прекрасное ожидание парижских чудес. А где парижанки? Те самые, выпархивающие из карет, всякие субретки, модистки, актриски варьете? Игривые, живые, флиртующие? Готовые к прекрасным мимолетным ни к чему не обязывающим отношениям?