Мое желание – это отчаявшаяся ночная птица, ломающая свои крылья о рану света. В этой комнате, которая теперь является моей камерой, я чувствую, как жизнь проходит по моему позвоночнику, и я не сдерживаю слёз. Каждый рассвет я выбираю твоё тело, твоё лицо, твою грацию.

Ты гасишь свет в комнате, и этот твой последний образ впивается ногтями в мое сердце, оставляя свой теплый отпечаток внутри меня.

Я бы хотел прижать тебя к себе, защитить, подарить тебе ту нежность, которую я никогда не получал.

Когда начинается день, ты ложишься спать, а я чувствую, как астма жизни распространяется по моей груди, очень сладкая и бесконечная боль, которая выходит на поверхность и накаляет моё одиночество.

Потому что мы все одиноки. Ты тоже одинока, Джульетта. И ты не можешь почувствовать любовь Ромео.

Наше одиночество – это одиночество китов. Как и мы, эти чудесные млекопитающие пытаются передать друг другу любовь, но их ультразвуковые сигналы сбиваются и теряются в воздухе и воде, загрязненной тысячами магнитных волн и бесконечными акустическими кодами; знаешь ли ты, что, полагая, что они больше не нужны, они позволяют себе умереть?

Джульетта, Ромео не хочет умирать.

Монах Лоренцо верит в это.  Он убежден, что я могу спасти себя сам. Он говорит, что велика та добродетель, которая заключена в травах, растениях, камнях и их сокровенных качествах.

Я пытаюсь отвлечься, жидкость от инъекции, заполняющая вену, причиняет мне боль от боли, на глаза наворачиваются слезы. Монах Лоренцо открывает окно; меня охватывает страх, что всё, что существует снаружи, исчезнет, что, поток воздуха унесёт видение тебя, как если бы твоё присутствие было частью стекла, застрявшего внутри рамы, а горячее моё дыхание нарисовало его на поверхности. Я ненавижу улыбки монаха Лоренцо, которые выступают на его лице только для того, чтобы приукрасить ложные надежды.

«Становится лучше, определенно, становится лучше». Лучше, чем что? Гематологические показатели говорят сами за себя. Если уровень гемоглобина не падает до значений от 7,5 г/дл и 9 г/дл, или количество нейтрофилов не достигает значений от 0,75 x 109/1 и 1,0 x 109/1, суточная доза Ретровира не может быть уменьшена. Короче говоря, мой костный мозг не восстанавливается.

Монах Лоренцо с силой двигает эти холодные провода, которые являются моими ногами, поднимает меня, заставляет пить таинственные зелья. Он говорит быстро, шепотом.

Официальная медицина больше не понимает меня; я вверяю свою жизнь этому монаху и его ядам.

Начинается массаж – единственное время, когда я могу отрешиться от себя; я чувствую себя изнеженным, умиротворенным. Пока монах Лоренцо здесь, враг, как дьявол на пороге церкви, не сможет продвинуться вперед. Дьявол. В коридорах интерната он маскировался под иезуита. У него был синий галстук директора, густые щетинистые усы смотрителя, волосатые родинки, как у матери настоятельницы.

Я вижу себя со спины в общежитии интерната, стоящим на коленях перед изголовьем кровати и читающим вечерние молитвы. Двухъярусные кровати, пол, выложенный плиткой, этот кислотный желтоватый свет. Я прищурился, чтобы определить местонахождение сердца в моей груди, как поле силы, стремящееся к величайшему Божьему приёму. «Я не попаду в ад, – повторял я про себя, – я не попаду в ад!» Свет в комнате внезапно померк, и чьи-то тяжелые ботинки ушли вместе с моим спокойствием. Комплиментарные голоса и зловещие улыбки перескакивали между кроватями, скрип пружин, шелест простыней в темноте множились; Тебальдо, старший из мальчиков интерната, заставлял меня совершать акт мастурбации каждый вечер, угрожая вилкой, украденной из трапезной; я пытался думать о своей руке как о чем-то другом, кроме себя, в то время как я ускорял это навязчивое движение вверх и вниз по его органу.

Я с тревогой следил за учащением его дыхания, на слух запоминая удары наизусть, пока крючковатый нос Тебальдо указывал на потолок в поисках концентрации, которая даст ему последний толчок для взрыва наслаждения. Он подул нижней губой на свой ржавый хохолок и напряг все нервы, злобно положив руку на мою руку, чтобы улучшить движение и управлять напряженным моментом эякуляции. Много ночей, повторяя это действие, я думал, как хорошо было бы засыпать без страха и о том, каково будет его семяизвержение. Это жидкое, смешанное и плотное тепло, вторгшееся в мою ладонь, в отвращении и дискомфорте, было моим освобождением до следующей ночи. В ночь, когда они обнаружили нас, наказали обоих. Тебальдо больше не удовлетворялся тем, что он всегда просил от меня, и хотел, чтобы я взял его член в рот. Я уронил стул и кувшин с водой, чтобы привлечь внимание надзирателей. Они вывели нас в нижнем белье из общежития, на первом этаже, под большую лестницу, ведущую на верхние этажи.

«Вставай!» – прокричал директор. Чрезмерно идеальная козлиная бородка и беспокойная челка, остановленная жиром, внушали ужас. Его голос был таким же резким, как и его злобный профиль. Он постоянно призывал учителей отдавать предпочтение науке, цифрам и порядку, и не возиться с дьяволом литературы.

Я помню день одиночного заключения в темноте подвала после того, как меня поймали за игрой на пианино в восьмиугольной комнате без разрешения. Они закрыли мне руки крышкой, кричали на меня, что я здесь, чтобы начать научные исследования, а не заниматься легкомыслием. Они жестоко ориентировали мою учебу, борясь с моими художественными устремлениями.

Взгляд директора теперь был прикован к точке за моим лицом, где в его глазах накапливались напряжение и ненависть. Я пытался перевести взгляд на себя, умоляя его о пощаде. Под этой лестницей больше не было ничего человеческого. Как акула, уже почуявшая запах крови, директор медленно кружил вокруг меня, пряча орудие наказания за спиной; его садизм никуда не спешил. Это ожидание причиняло боль; оно давало мне время подумать о боли, которую мне придется пережить.

Первый удар металлического прута пронесся по моей спине, как поток раскаленного свинца, и, хотя я был готов принять его, почувствовал, что вены в моей голове взорвались.

«Позор, позор!» – закричал он своим едким голосом, который отскакивал от пустых стен комнаты.

Второй удар рассек мне ухо и вонзился в щеку с такой силой, что на долгие мгновения лишил меня слуха; я читал крики режиссера между зубами, как в немом кино; он кипел от злости и потерял от усилий безупречную прядь хохолка, которая теперь плясала на его разъяренных бровях. «Свинья! Свинья!»

Третий удар хлестнул меня по бедрам, и я почувствовал, что палочка осталась в моей плоти; жгучие слезы хлынули мне в рот, и с земли я увидел, что плечо моей рубашки пропиталось от крови.

Я чувствовал больше; внизу я невольно возвращался к жизни. Толпа вокруг меня становилась все ближе. Последующие удары усиливались с истерической жестокостью, но я уже не слышал их, теперь я был глух к своему кричащему телу; в конце дортуара я увидел молодого иезуита со скрещенными руками в перчатках, возможно, надеющегося на кровь причем, что каждый удар будет последним. Я позаимствовал его взгляд, чтобы выглянуть из себя и отчаянно пытаться отстраниться от этой боли и печали.

У меня несколько дней держалась высокая температура. Внимание педагогов и психологов всё плотнее охватывало меня, меня систематически допрашивали, давали дополнительные задания и часы, наблюдали за мной. Но пока все следили за моей спиной, я также чувствовал себя защищенным от возможного возмездия со стороны Тебальдо и его друзей, от зла и дьявола. Как и в этот момент, дьявол не продвигался вперёд.

Я выглядываю наружу; твои окна закрыты. Где будешь ты, моя Джульетта, которая не знает, что она моя.

До того, как ты появилась в моих сорока трех секундах свободы, я боролся изо всех сил, чтобы не быть раздавленным, пока у меня не выросли крылья, те крылья, которые теперь позволяют мне взлететь на твой балкон.

Ты не представляешь, сколько жизни я придумал, чтобы не умереть.