Затем была армейская служба, которая напрочь выветрила детские стыдные мечты. По возвращению домой о библиотеке не вспомнил – столько книг в продаже появилось. Былая властительница мальчишеских грёз растворилась в счастливом прошлом. Всё проходит.

Однако возвращается самым неожиданным образом.

21 октября 1989, Городок

– … если поместить зубчик чеснока за щёку и не разжевывать, то можно выздороветь за час, – лепетала Аня, не обращая внимания на моё отсутствие, – а густой отвар плодов сушеной черники хорошо использовать при ангине для полоскания горла.

– Она меня помнит?

– Что? – не поняла Аня.

– Алевтина Фёдоровна меня помнит?

– Конечно! Говорила, что вы были самым лучшим её читателем. Вас даже грамотой общества книголюбов наградили.

– Наградили… Как она?

– Мама?

– Да.

– Никак. Вернее – всё так же: работает в библиотеке, нас воспитывает.

– Вас двое – ты и Сашка?

– Уже трое: два года как Галя родилась.

– И она ничего не говорила, когда узнала о вчерашнем вечере?

– Ничего плохого. Лишь улыбалась и головой качала, – утешала девочка. – Не переживайте, она на вас нисколечки не обиделась. Только расспрашивала, какой вы стали. И отпустила свитер занести. Так что вы не бойтесь: если мы подружимся – мама ругать не станет.

– Это она сказала?

– Ми ещё об этом не говорили… Я же не знала, согласитесь ли вы. Но чувствую – запрещать не станет. Вы согласны?

Ничего не ответил – что я могу ответить? Страшный грех обидеть эту женщину, обидеть её дочку. Гораздо страшнее, чем нарушить лицемерные законы, придуманные людьми.

– Вы не хотите? – обиженно прошептала Аня.

Я обнял девочку за плечи, притянул. Чувствовал, как от меня несёт потом. Уже хотел отстраниться, но не шелохнулся – сейчас это не важно.

– Мы будем дружить, – прошептал в макушку, – только это наш секрет. Большой секрет для маленькой компании…

– … огромный такой секрет, – мурлыкнула Аня.

– Да. Но ты должна меня слушать. Делать, как скажу. И никаких возражений! Поняла?

Девочка молча кивнула, потёрлась щекой о мою грудь.

– Встречаться будем в школе, при всех, чтобы никто не узнал. Поняла?

Опять кивнула, но едва-едва. Видно, не так представляла нашу дружбу.

– Это значит, что самой приходить ко мне не нужно. Поняла?

Едва ощутил, как дёрнулась щёчка – точно не понравилось.

– Умница! – сказал я, наклонился, поцеловал в косичку. – Тебе нужно идти домой, а то стемнеет. Маме привет передай.

– Рано ещё.

– Кто обещал, что спорить не будет?

– Я.

– Ну вот, исполняй, – я дотронулся губами пахнущего фиалками виска, легонько отстранил девочку.

Аня недовольно поднялась, расправила юбку, выжидающе посмотрела на меня, но возражать не стала.

– Пошли.

Взял за руку, повёл в прихожую. Помог обуться, одеть курточку. Отщёлкнул замок.

Аня, когда уже взялась открывать дверь, обернулась. Посмотрела на меня так тоскливо и обожающе, что не видержал, наклонился, поцеловал в прикрытый шапочкой лобик.

Аня охватила меня за шею, повисла, пригнула обалдевшую голову и впилась влажными губками в мои сухие и шершавые.

За спиной скрипнула дверь…

Резко выпрямился, отстраняя девочку!

Обернулся…

На пороге своей комнаты стояла мама и удивлённо смотрела на нас.

– Услышала, что Аня уходит, вышла попрощаться, – сказала мама. – Ты дочка Алевтины Фёдоровны Раденко?

– Да, – испуганно шепнула Аня.

– Похожа.

Тут уже я глянул на мать: откуда, мол, знает?

– Мы раньше часто на совещаниях в отделе культуры встречались, – пояснила мама, с насмешливым пониманием разглядывая неудачливых любовников. – Такая приятная женщина, всегда Эльдара хвалила. Она в городской библиотеке заведующей?

Аня кивнула.

– Ну вот, а я в Доме культуры библиотекарем. Земля круглая. Передавай ей привет.

Аня опять кивнула, подняла на меня испуганные очи.

– Ладно, кавалер, отпускай девушку домой, скоро стемнеет, – сказала мама, повернулась и пошла в комнату.

Аня приоткрыла дверь, выскользнула бочком, засеменила вниз по лестнице.

Нужно было объясниться с мамкой, а то доконает молчаливым укором. Зашёл к ней в комнату.

– Мам, ты не думай… – начал с порога. – У нас ничего не было. И быть не могло!

– А что тут думать, – сказала мама, – дело молодое. Только опозорят тебя на весь Городок да посадят за развращение. А так – ничего особенного. Это твоя девушка?

– Не девушка, ученица…

– Она тебе нравиться?

Кивнул обречённо, опустил голову. Как мне может нравиться восьмиклассница! Вернее, нравиться – но не матери же об этом говорить.

– Мала она для тебя, – сказала мама, нахмурилась. – Нравиться, значит жди. И, не дай Бог, испортишь её до совершеннолетия!

– Ты что!

– Знаю я вас, кобелей! Ладно, иди больной, ложись. Это с нею ты вчера вымок?

Опять кивнул.

– Вот видишь, а рассказываешь тут.

– Я провёл после дискотеки… Не отпускать же саму. Она сапожек в грязи потеряла, пришлось свой свитер отдать, а потом домой занести.

– Кавалер! – покачала головой мама. – А теперь это дитя втрескалось, как сейчас говорят, – я же чувствую. Я б тоже в её возрасте влюбилась, если бы меня такой красавец на руках носил. Всё, иди красавец, ложись. Готовься, сейчас принесу горчичники – будем припекать твоё грешное тело.

Глава третья

22 – 23 октября 1989, Городок

В субботу вечером хворь, казалось, отступила. Нечаянный Анин поцелуй в дверях разукрасил болезненный мир щедрыми мазками светло-голубого и темно-синего – надеждой и грустью.

После маминых горчичников, подкреплённых травяным отваром, замотался одеялом с головой, переместился в Леанду.

Закрылся в тронном зале, разглядывал витражами новых ощущений, надеялся на продолжение. Пьеро замирал в сладкой истоме, а Демон-искуситель был загнан в мохнатую нору за ненадобностью – любовь моя не допускала его похабных вывертов. Пусть ТАКАЯ любовь не предусмотрена медицинской наукой, но она, непредусмотренная, существует, даже если НЕЛЬЗЯ.

Я грустил, что Аня ушла, и жалел, что запретил ей меня навещать.

«Твой поступок верный…» – утешал Гном.

Но я жалел.

Я слабый влюблённый человек и не могу жить по правилам, даже очень важным, прописанным в энциклопедиях и кодексах. Я больной человек, меня нужно жалеть и лечить, а лучшей жалостью может стать Анин неожиданный визит, а лучшим снадобьем – её узкая ледяная ладошка на сопрелом лбу…

Затем в царстве Морфея пришли видения. Явился Анин образ: различался каждый волосок из рассатанной косички, просвеченный серыми лучами надвечернего окна; царапинка на мизинце, у ногтика; едва заметная штопка голубых колготок на правой коленке.

Я впитывал, любовался… Вдруг на ковре, подобно стене Валтасара, проявилась огненная рука, начала выводить страшные строки из злополучной энциклопедии, особо выписывая заглавными буквами, что моя любовь – не любовь вовсе, а противная ПЕРВЕРСИЯ.

Я распластался по скомканной простыне, испуганно замер – теперь доведётся отказаться от Ани!.. Морок разогнала Хранительница: взвилась, ощерила двузубую пасть, зашипела на огненную конечность – та, не дописав, втянулась дождевым червём, обдала на прощанье гарью.

В келью возвратилась Аня, которая оказалась вовсе не Аней, а Алевтиной Фёдоровной из детства. Склонилась надомною, юркнула под одеяло, погладила мягкой ладошкой внизу живота (как мечтал когда-то!), пощекотала Демона. Тот довольно заурчал, потянулся навстречу.

Мне стало стыдно: не знал кто это – Аня или Алевтина? Нельзя допустить, чтобы Аня ТАК… Страшная рука из ковра вынырнет, утащит, тыкнет в жёлтые медицинские страницы. Нельзя Ане! И Алевтине нельзя! Но под одеялом темно, а в темноте многое позволено. Значит – можно. Пусть гладит.