Не буду рассказывать подробности, но 18 августа я и мои товарищи получили предписание явиться 21 числа с вещами в казармы резервного батальона. В Берлин вернулась Эльза, и мне предстояло объяснить ей мой поступок, особенно то, что я временно не смогу ей помогать в работе по культуре Древнего Египта. Эльза полностью поддержала мой патриотический порыв, сказала, что я не должен беспокоиться, что она пока будет работать по Ближнему Востоку с превосходным специалистом приват-доцентом Гансом Функе и она меня с ним обязательно познакомит. Нежно поцеловала у своего дома на прощание, сказала, чтоб я себя берег, что она будет мне писать. Не на это я надеялся, но уже не в первый раз я обольщался на тему чувств ко мне Эльзы.

Двадцать первого мы явились на сборный пункт с чемоданами, половину вещей из которых мне не разрешили взять с собой. Пришлось оставить пришедшей меня провожать Эльзе бинокль, фотоаппарат с пластинками и замечательный пистолет с патронами, подаренный мне три года назад Гретой, – эти вещи можно иметь с собой только офицерам, но не рядовым. Эльза обещала все передать Грете по ее приезде. Вместе с Эльзой пришел нас проводить среднего роста, хорошо одетый господин с полноватым, баварского типа лицом и небольшими усиками – Ганс Функе. Мне он сразу не понравился, что-то меня кольнуло, когда я увидел, как он смотрит на Эльзу.

Грета оказалась в Ницце действительно в трудном положении, но две телеграммы, от нее – кронпринцессе Швеции и с той стороны – княгине Монако, пусть не сразу, но уладили проблему, и она на яхте египетского негоцианта отплыла в Геную 12 августа. Уже 16-го она была в швейцарском Берне, оттуда прислала на мое имя в два адреса телеграммы, что с ней все в порядке. Не дожидаясь ответа, переехала в Вену, а 19-го оказалась в Эгере, где рассчитывала застать меня. Узнав, что я уже уехал, она не стала мне писать, а решила провести один день с родными и только поздно вечером 21-го вернулась в Берлин, когда наш эшелон уже ушел на Запад. Ее ждало мое письмо, прочитав которое, как потом говорила, она испытала смешанное чувство страха за мою судьбу и гордости за мой поступок. Эльза ее посетила, рассказала про мой отъезд и передала вещи. Телеграмма от Греты догнала меня в Брауншвейге, я тоже сумел отправить ей ответ из Ганновера.

С Рудольфом получилось хуже, его задержали в Лондоне в первый же день, сразу почему-то решили, что он немецкий шпион. Хорошо, что Дэвис подключил членов Британского королевского общества, они поручились за него. Чтобы закончить рассказ о судьбе этого замечательного человека: в 1915 году он сумел выехать в США. Это случилось еще до торпедирования немецкой подводной лодкой парохода «Лузитания» и первого взрыва антигерманских настроений, так что затруднений с получением вида на жительство в США у него не было. В дальнейшем он не вернулся на родину, жил и работал в Чикаго, и до 1942 года мы состояли с ним в переписке.

Война – это то, что я ненавижу всей душой, и писать о своей службе в армии я буду очень кратко в стиле автобиографической справки.

После кратких сборов и обучения самым простым солдатским навыкам батальон, состоящий из добровольцев, где были студенты из саксонских, прусских и иных университетов, то есть образованная, в том числе, еврейская молодежь, выдвинулся на передовые позиции. К 10 ноября на завершающем этапе знаменитого «бега к морю», когда мы пытались обойти французов с запада, а они нам не давали это сделать, мы подошли к селению Лангемарк, недалеко от Ипра. Здесь 11-го числа произошло известное сражение Великой войны, такое же знаменитое, как некогда атака легкой кавалерии англичан под Балаклавой во время Восточной войны. У англичан под Балаклавой погибал цвет молодой британской аристократии, под Лангемарком же сражался и погибал цвет молодой германской интеллигенции.

Сражение для меня продолжалось всего минут пять. Мы рассыпались густой цепью и с примкнутыми штыками шагом двинулись к позициям противников, которыми были британцы, в значительной части такие же, как мы, добровольцы. Разница была в том, что они оборонялись в укрытиях, а мы наступали. Говорят, что мои товарищи, взявшись за руки, пели гимн, но я этого не слышал, так как ускорил свой шаг и выдвинулся на десяток метров вперед из цепи, чтобы, когда мы перейдем на бег, не отстать от других, ведь бегал я плохо. И тут винтовочная пуля попала мне в правую часть груди и пробила навылет верхнюю долю легкого. Вот так я с ранением средней тяжести оказался в госпитале в Кельне. Несколько дней был сильный жар, я бредил, а когда наступило облегчение, первой, кого я увидел, была, конечно же, Грета – мой добрый ангел-хранитель.

К нам в госпиталь приехал принц Альбрехт и лично прикрепил к моей груди Железный крест второго класса. Грета была счастлива, никогда не думал, что это для нее может так много значить. Когда кто-то говорил потом о безразличии к наградам и орденам, я никогда такой разговор не поддерживал, вспоминая лицо Греты в тот день. Такое впечатление, что в ее глазах я прошел главную проверку и получил высокую оценку, ее труды не пропали даром.

Но Грета твердо решила, что, проявив себя на поле боя, я должен теперь поставить перед собой задачу остаться в живых: она знает, как это сделать.

И через три месяца я был фендрихом при штабе армии генерала фон Гальвица, а в середине 1915 года уже стал лейтенантом. И вот наступил самый страшный для меня 1916 год. Мы находились под Верденом впятером в штабной машине недалеко от французских позиций, когда нас обстреляла вражеская батарея. На расстоянии предельной досягаемости противник не мог рассчитывать в нас попасть, и он поступил по-другому. В полусотне метров от нас упал снаряд, который не разорвался, а раскололся, из него вырвалось облако какого-то газа. Мы впрыгнули в машину и начали отъезжать задним ходом, товарищи искали маски, а я задержал дыхание и зажал нос, терпел до того, что пошли круги перед глазами, а потом вдохнул воздух через толстый слой марли респиратора. И все равно уловил легкий запах прелой скошенной травы.

«Кажется, пронесло». Но не тут-то было. Через три часа у всех пятерых развился отек легких, отравляющим газом оказался не хлор, а новое вещество – фосген, который гораздо опаснее хлора, но действует не сразу. Все четверо моих спутников скончались в больнице, а я с трудом выкарабкивался два месяца в госпитале и еще два месяца долечивался в нашей университетской клинике Шарите в Берлине.

Там мне и пришло первое страшное известие – о смерти моего отца, он не перенес гангрену и ампутацию ноги. Следующей страшной вестью была гибель нашего Вилли, который был призван в 1915 году и зачислен в гренадерский полк. Его часть был развернута под Луцком, где русские в июне предприняли мощнейшую атаку, в результате которой погибло множество австрийцев из Богемии, среди них и ефрейтор Вильгельм Шмидт. Эту новость я получил, уже находясь в Шарите. В июле я выписался из клиники, мы вместе с Гретой поехали в Эгер и как раз успели на похороны мамы, она умерла за два дня до нашего приезда, не пережив смерть мужа и сына. Я еле держался на ногах первые дни, Грета с Магдой меня возили на лечение сначала в Францбад, а потом устроили в санаторий для военных в Карлсбаде. Мои легкие после отека медленно восстанавливались, но с тех пор одышка меня сопровождает всю оставшуюся жизнь.

В Карлсбаде мне пришло письмо от Эльзы, где она сообщала, что вышла замуж за своего научного руководителя Функе, который стал профессором в университете. Сам поразился своему равнодушию к этому известию и вежливо поздравил молодых супругов Функе с началом семейной жизни. Что это все по сравнению с потерей обоих родителей и брата? Пожелал им счастья.

В сентябре 1916 года комиссия признала меня условно годным к военной службе после прохождения курса лечения, и я снова оказался в нашей берлинской квартире. Грета работала в школе, а я решил завершить свое обучение экстерном, сдать экзамен и для начала получить право преподавания в школе, что мне удалось сделать в феврале 1917 года. Сам диплом мне выдали, когда я уже полгода был на службе в качестве офицера по приему мобилизованных на призывном пункте в Берлине.